у печальный восточный
человечек, тосковавший в чужой Америке. Выйдя на улицу, наши
друзья бросались снежками. В других сериях они совершали
велосипедную поездку в страну бежевых каннибалов или катались
на проглотившем аршин красном автомобиле тех времен (около 1906
года), причем Сарра Джейн была наряжена в изумрудную вуаль,
окончательно меня покорившую. Однажды Голивог построил себе и
четырем из своих кукол дирижабль из желтого шелка, а
миниатюрному Миджету--собственный маленький воздушный шар. Как
ни было увлекательно путешествие голивогской группы, меня
волновало другое: со страстной завистью я смотрел на
лилипутового аэронавта, ибо в гибельной черной бездне, среди
снежинок и звезд, счастливец плыл совершенно отдельно,
совершенно один.
3
Затем вижу: посреди дома, вырастая из длинного,
залоподобного помещения или внутренней галереи, сразу за
вестибюлем, поднимается на второй этаж, широко и полого,
чугунная лестница; паркетная площадка второго этажа, как
палуба, обрамляет пролет с четырех сторон, а наверху --
стеклянный свод и бледно-зеленое небо. Мать ведет меня к
лестнице за руку, и я отстаю, пытаюсь ехать за нею, шаркая и
скользя по плитам зала; смеясь, она подтягивает меня к
балюстраде; тут я любил пролезать под ее заворот между первым и
вторым столбиком, и с каждым летом плечам и хребту было теснее,
больнее: ныне и призрак мой пожалуй бы не протиснулся.
Следующая часть вечернего обряда заключалась в том, чтоб
подниматься по лестнице с закрытыми глазами: "Step"
(ступенька), приговаривала мать, медленно ведя меня вверх.
"Step, Step",-- и в самодельной темноте лунатически сладко было
поднимать и ставить ногу. Очарование становилось все более
щекотным, ибо я не знал, не хотел знать, где кончается
лестница. "Step",--говорила мать все тем же голосом, и
обманутый им, я лишний раз -- высоко-высоко, чтоб не
споткнуться -- поднимал ногу, и на мгновение захватывало дух от
призрачной упругости отсутствующей ступеньки, от неожиданной
глубины достигнутой площадки. Страшно подумать, как
"растолковал" бы мрачный кретин-фрейдист эти тонкие детские
вдохновения.
С удивительной систематичностью я умел оттягивать
укладыванье. На верхней площадке, по четырем сторонам которой
белелись двери многочисленных покоев, мать сдавала меня
Виктории Артуровне или француженке. В доме было пять ванных
комнат, а кроме того много старомодных комодообразных
умывальников с педалями: помню, как бывало после рыданий,
стыдясь красных глаз, я отыскивал такого старца в его темном
углу, и как, при нажатии на ножную педаль, слепой фонтанчик из
крана нежно нащупывал мои опухшие веки и заложенный нос.
Клозеты, как везде в Европе, были отдельно от ванн, и один из
них, .внизу, в служебном крыле дома, был до странности
роскошен, но и угрюм, со своей дубовой отделкой, тронной
ступенью и толстым пурпурово-бархатным шнуром: потянешь книзу
за кисть, и сдержанно-музыкально журчало и переглатывало в
глубинах; в готическое окно можно было видеть вечернюю .звезду
и слышать соловьев в старых неэндемичных тополях за домом; и
там, в годы сирени и тумана, я сочинял стихи -- и впоследствии
перенес все сооружение в первую свою повесть, как через ок
человечек, тосковавший в чужой Америке. Выйдя на улицу, наши
друзья бросались снежками. В других сериях они совершали
велосипедную поездку в страну бежевых каннибалов или катались
на проглотившем аршин красном автомобиле тех времен (около 1906
года), причем Сарра Джейн была наряжена в изумрудную вуаль,
окончательно меня покорившую. Однажды Голивог построил себе и
четырем из своих кукол дирижабль из желтого шелка, а
миниатюрному Миджету--собственный маленький воздушный шар. Как
ни было увлекательно путешествие голивогской группы, меня
волновало другое: со страстной завистью я смотрел на
лилипутового аэронавта, ибо в гибельной черной бездне, среди
снежинок и звезд, счастливец плыл совершенно отдельно,
совершенно один.
3
Затем вижу: посреди дома, вырастая из длинного,
залоподобного помещения или внутренней галереи, сразу за
вестибюлем, поднимается на второй этаж, широко и полого,
чугунная лестница; паркетная площадка второго этажа, как
палуба, обрамляет пролет с четырех сторон, а наверху --
стеклянный свод и бледно-зеленое небо. Мать ведет меня к
лестнице за руку, и я отстаю, пытаюсь ехать за нею, шаркая и
скользя по плитам зала; смеясь, она подтягивает меня к
балюстраде; тут я любил пролезать под ее заворот между первым и
вторым столбиком, и с каждым летом плечам и хребту было теснее,
больнее: ныне и призрак мой пожалуй бы не протиснулся.
Следующая часть вечернего обряда заключалась в том, чтоб
подниматься по лестнице с закрытыми глазами: "Step"
(ступенька), приговаривала мать, медленно ведя меня вверх.
"Step, Step",-- и в самодельной темноте лунатически сладко было
поднимать и ставить ногу. Очарование становилось все более
щекотным, ибо я не знал, не хотел знать, где кончается
лестница. "Step",--говорила мать все тем же голосом, и
обманутый им, я лишний раз -- высоко-высоко, чтоб не
споткнуться -- поднимал ногу, и на мгновение захватывало дух от
призрачной упругости отсутствующей ступеньки, от неожиданной
глубины достигнутой площадки. Страшно подумать, как
"растолковал" бы мрачный кретин-фрейдист эти тонкие детские
вдохновения.
С удивительной систематичностью я умел оттягивать
укладыванье. На верхней площадке, по четырем сторонам которой
белелись двери многочисленных покоев, мать сдавала меня
Виктории Артуровне или француженке. В доме было пять ванных
комнат, а кроме того много старомодных комодообразных
умывальников с педалями: помню, как бывало после рыданий,
стыдясь красных глаз, я отыскивал такого старца в его темном
углу, и как, при нажатии на ножную педаль, слепой фонтанчик из
крана нежно нащупывал мои опухшие веки и заложенный нос.
Клозеты, как везде в Европе, были отдельно от ванн, и один из
них, .внизу, в служебном крыле дома, был до странности
роскошен, но и угрюм, со своей дубовой отделкой, тронной
ступенью и толстым пурпурово-бархатным шнуром: потянешь книзу
за кисть, и сдержанно-музыкально журчало и переглатывало в
глубинах; в готическое окно можно было видеть вечернюю .звезду
и слышать соловьев в старых неэндемичных тополях за домом; и
там, в годы сирени и тумана, я сочинял стихи -- и впоследствии
перенес все сооружение в первую свою повесть, как через ок