рослыми фразами в
награду маленькому читателю. Меня сладко волновала мысль, что и
я могу когда-нибудь дойти до такого блистательного
совершенства. Эти чары не выдохлись,-- и когда ныне мне
попадается учебник, я первым делом заглядываю а конец--в
будущность прилежного ученика.
2
Летние сумерки ("сумерки"--какой это томный сиреневый
звук!). Время действия: тающая точка посреди первого
десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус
северной широты, считая от экватора и сотый восточной долготы,
считая от кончика моего пера. Июньскому дню требовалась
вечность для угасания: небо, высокие цветы, неподвижные воды --
все это как-то повисало в бесконечном замирании вечера, которое
не разрешалось, а продлевалось еще и еще грустным мычанием
коровы на далеком лугу или грустнейшим криком птицы за речным
низовьем, с широкого туманного мохового болота, столь
недосягаемого, что еще дети Рукавишниковы прозвали его:
Америка.
Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскую
сказку перед сном. Подбираясь к страшному месту, где Тристана
ждет за холмом неслыханная, может быть роковая, опасность, она
замедляет чтение, многозначительно разделяя слова, и прежде чем
перевернуть страницу, таинственно кладет на нее маленькую белую
руку с перстнем, украшенным алмазом и розовым рубином; в
прозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне в
них, я мог бы различить ряд комнат, людей, огни, дождь, площадь
-- целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить на
деньги, вырученные за это кольцо.
Были книги о рыцарях, чьи ужасные,-- но удивительно
свободные от инфекции -- раны омывались молодыми дамами в
гротах. Со скалы, на средневековом ветру, юноша в трико и
волнисто-волосатая дева смотрели вдаль на круглые Острова
Блаженства. Была одна пугавшая меня картинка с каким-то
зеркалом, от которой я всегда так быстро отворачивался, что
теперь не помню ее толком! Были нарочито трогательные,
возвышенно аллегорические повести, скроенные малоизвестными
англичанками для своих племянников и племянниц. Особенно мне
нравилось, когда текст, прозаический или стихотворный, лишь
комментировал картинки. Живо помню, например, приключения
американского Голивога. Он представлял собою крупную, мужского
пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным
лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми
пуговицами вместо глаз. Пять деревянных, суставчатых кукол
составляли его скромный гарем. Из них две старших смастерили
себе платья из американского флага: Пегги взяла себе
матронистые полоски, а Сарра Джейн -- грациозные звезды, и тут
я почувствовал романтический укол, ибо нежно-голубая ткань
особенно женственно облекала ее нейтральный стан. Две других
куклы, близнецы, и пятая, крохотная Миджет, остались совершенно
нагими, и следовательно бесполыми,
В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее.
Сарру Джейн испугал и по-видимому ушиб какой-то лохматый
наглец, взвившийся на пружинах из своей разукрашенной коробки,
и это было неприятно (бывало, в гостях нравившаяся мне
какая-нибудь девочка, прищемив палец или шлепнувшись, вдруг
превращалась в страшного багрового урода -- ревущий рот,
морщины). Затем им попался навстреч
награду маленькому читателю. Меня сладко волновала мысль, что и
я могу когда-нибудь дойти до такого блистательного
совершенства. Эти чары не выдохлись,-- и когда ныне мне
попадается учебник, я первым делом заглядываю а конец--в
будущность прилежного ученика.
2
Летние сумерки ("сумерки"--какой это томный сиреневый
звук!). Время действия: тающая точка посреди первого
десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус
северной широты, считая от экватора и сотый восточной долготы,
считая от кончика моего пера. Июньскому дню требовалась
вечность для угасания: небо, высокие цветы, неподвижные воды --
все это как-то повисало в бесконечном замирании вечера, которое
не разрешалось, а продлевалось еще и еще грустным мычанием
коровы на далеком лугу или грустнейшим криком птицы за речным
низовьем, с широкого туманного мохового болота, столь
недосягаемого, что еще дети Рукавишниковы прозвали его:
Америка.
Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскую
сказку перед сном. Подбираясь к страшному месту, где Тристана
ждет за холмом неслыханная, может быть роковая, опасность, она
замедляет чтение, многозначительно разделяя слова, и прежде чем
перевернуть страницу, таинственно кладет на нее маленькую белую
руку с перстнем, украшенным алмазом и розовым рубином; в
прозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне в
них, я мог бы различить ряд комнат, людей, огни, дождь, площадь
-- целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить на
деньги, вырученные за это кольцо.
Были книги о рыцарях, чьи ужасные,-- но удивительно
свободные от инфекции -- раны омывались молодыми дамами в
гротах. Со скалы, на средневековом ветру, юноша в трико и
волнисто-волосатая дева смотрели вдаль на круглые Острова
Блаженства. Была одна пугавшая меня картинка с каким-то
зеркалом, от которой я всегда так быстро отворачивался, что
теперь не помню ее толком! Были нарочито трогательные,
возвышенно аллегорические повести, скроенные малоизвестными
англичанками для своих племянников и племянниц. Особенно мне
нравилось, когда текст, прозаический или стихотворный, лишь
комментировал картинки. Живо помню, например, приключения
американского Голивога. Он представлял собою крупную, мужского
пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным
лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми
пуговицами вместо глаз. Пять деревянных, суставчатых кукол
составляли его скромный гарем. Из них две старших смастерили
себе платья из американского флага: Пегги взяла себе
матронистые полоски, а Сарра Джейн -- грациозные звезды, и тут
я почувствовал романтический укол, ибо нежно-голубая ткань
особенно женственно облекала ее нейтральный стан. Две других
куклы, близнецы, и пятая, крохотная Миджет, остались совершенно
нагими, и следовательно бесполыми,
В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее.
Сарру Джейн испугал и по-видимому ушиб какой-то лохматый
наглец, взвившийся на пружинах из своей разукрашенной коробки,
и это было неприятно (бывало, в гостях нравившаяся мне
какая-нибудь девочка, прищемив палец или шлепнувшись, вдруг
превращалась в страшного багрового урода -- ревущий рот,
морщины). Затем им попался навстреч