звезда;
эпидерму ноги или щеки, которую ты предлагала моему вниманию
дымчато-отдаленным голосом, точно нежность осязания могла быть
передана только нежностью живописной дали; расплывчатое,
ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза,
удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных
лесах, где было больше птиц, чем тигров, больше плодов, чем
шипов, и где, в пестрой глубине зародился человеческий разум; а
также первое путешествие младенца в следующее измерение, новую
связь, установившуюся между глазом и предметом, таинственную
связь, которую думают объяснить те бездарности, которые делают
"научную карьеру" при помощи лабиринтов с тренированными
крысами.
Ближайшее подобие зарождения разума (и в человеческом роде
и в особи) мне кажется можно найти в том дивном толчке, когда,
глядя на путаницу сучков и листьев, вдруг понимаешь, что дотоле
принимаемое тобой за часть этой ряби есть на самом деле птица
или насекомое. Для того, чтобы объяснить начальное цветение
человеческого рассудка, мне кажется, следует предположить паузу
в эволюции природы, животворную минуту лени и неги. Борьба за
существование -- какой вздор! Проклятие труда и битв ведет
человека обратно к кабану. Мы с тобой часто со смехом отмечали
маньякальный блеск в глазу у хозяйственной дамы, когда в
пищевых и распределительных замыслах она этим стеклянистым
взглядом блуждает по моргу мясной. Пролетарии, разъединяйтесь!
Старые книги ошибаются, Мир был создан в день отдыха.
В годы младенчества нашего мальчика, в Германии громкого
Гитлера и во Франции молчаливого Мажино, мы вечно нуждались в
деньгах, но добрые друзья не забывали снабжать нашего сына всем
самым лучшим, что можно было достать. Хотя сами мы были
бессильны, мы с беспокойством следили, чтобы не наметилось
разрыва между вещественными благами в его младенчестве и нашем.
Впрочем, наука выращивания младенцев сделала невероятные
успехи: в девять месяцев я, например, не получал на обед целого
фунта протертого шпината, не получал сок от дюжины апельсинов в
один день: и тобою заведенная педиатрическая рутина была
несравненно художественнее и тщательнее, чем все, что могли бы
придумать няньки и бонны нашего детства.
Обобщенный буржуа прежних дней, патер фамилиас прежнего
формата, вряд ли бы понял отношение к ребенку со стороны
свободного, счастливого и нищего эмигранта. Когда бывало ты
поднимала его, напитанного теплой кашицей и важного как идол, и
держала его в ожидании рыжка, прежде чем превратить
вертикального ребенка в горизонтального, я участвовал и
в терпеливости твоего ожидания и в стесненности его
насыщенности, преувеличивая и то и другое, а потому испытывал
восхитительное облегчение, когда тупой пузырек поднимался и
лопался, и ты с поздравительным шепотом низко нагибалась, чтобы
опустить младенца в белые сумерки постельки, Я до сих пор
чувствую в кистях рук отзывы той профессиональной сморовки,
того движения, когда надо было легко и ловко вжать поручни,
чтобы передние колеса коляски, в которой я его катал по улицам,
поднялись с асфальта на тротуар. У него сначала был
великолепный, мышиного цвета, бельгийский экипажик, с толстыми,
чуть ли не автомобильными, шинами, такой большой, что не входил
в наш мозгливый лифт; этот экипажик плыл по панели с пленным
младенцем,
эпидерму ноги или щеки, которую ты предлагала моему вниманию
дымчато-отдаленным голосом, точно нежность осязания могла быть
передана только нежностью живописной дали; расплывчатое,
ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза,
удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных
лесах, где было больше птиц, чем тигров, больше плодов, чем
шипов, и где, в пестрой глубине зародился человеческий разум; а
также первое путешествие младенца в следующее измерение, новую
связь, установившуюся между глазом и предметом, таинственную
связь, которую думают объяснить те бездарности, которые делают
"научную карьеру" при помощи лабиринтов с тренированными
крысами.
Ближайшее подобие зарождения разума (и в человеческом роде
и в особи) мне кажется можно найти в том дивном толчке, когда,
глядя на путаницу сучков и листьев, вдруг понимаешь, что дотоле
принимаемое тобой за часть этой ряби есть на самом деле птица
или насекомое. Для того, чтобы объяснить начальное цветение
человеческого рассудка, мне кажется, следует предположить паузу
в эволюции природы, животворную минуту лени и неги. Борьба за
существование -- какой вздор! Проклятие труда и битв ведет
человека обратно к кабану. Мы с тобой часто со смехом отмечали
маньякальный блеск в глазу у хозяйственной дамы, когда в
пищевых и распределительных замыслах она этим стеклянистым
взглядом блуждает по моргу мясной. Пролетарии, разъединяйтесь!
Старые книги ошибаются, Мир был создан в день отдыха.
В годы младенчества нашего мальчика, в Германии громкого
Гитлера и во Франции молчаливого Мажино, мы вечно нуждались в
деньгах, но добрые друзья не забывали снабжать нашего сына всем
самым лучшим, что можно было достать. Хотя сами мы были
бессильны, мы с беспокойством следили, чтобы не наметилось
разрыва между вещественными благами в его младенчестве и нашем.
Впрочем, наука выращивания младенцев сделала невероятные
успехи: в девять месяцев я, например, не получал на обед целого
фунта протертого шпината, не получал сок от дюжины апельсинов в
один день: и тобою заведенная педиатрическая рутина была
несравненно художественнее и тщательнее, чем все, что могли бы
придумать няньки и бонны нашего детства.
Обобщенный буржуа прежних дней, патер фамилиас прежнего
формата, вряд ли бы понял отношение к ребенку со стороны
свободного, счастливого и нищего эмигранта. Когда бывало ты
поднимала его, напитанного теплой кашицей и важного как идол, и
держала его в ожидании рыжка, прежде чем превратить
вертикального ребенка в горизонтального, я участвовал и
в терпеливости твоего ожидания и в стесненности его
насыщенности, преувеличивая и то и другое, а потому испытывал
восхитительное облегчение, когда тупой пузырек поднимался и
лопался, и ты с поздравительным шепотом низко нагибалась, чтобы
опустить младенца в белые сумерки постельки, Я до сих пор
чувствую в кистях рук отзывы той профессиональной сморовки,
того движения, когда надо было легко и ловко вжать поручни,
чтобы передние колеса коляски, в которой я его катал по улицам,
поднялись с асфальта на тротуар. У него сначала был
великолепный, мышиного цвета, бельгийский экипажик, с толстыми,
чуть ли не автомобильными, шинами, такой большой, что не входил
в наш мозгливый лифт; этот экипажик плыл по панели с пленным
младенцем,