ны на маленькую фигуру (сидящую на
корточках, нагружающую игрушечный возок камушками или
рассматривающую блестящую мокрую кишку, к которой интересно
пристало немножко того цветного гравия, по которой она только
что проползла), что разнообразные наши места жительства --
Берлин, Прага, Франценсбад, Париж, Ривьера и так далее --
теряют свое суверенство, складывают в общий фонд своих
окаменелых генералов и свои мертвые листья, общим цементом
скрепляют содружество своих тропинок и соединяются в федерации
бликов и теней, сквозь которые изящные дети с голыми коленками
мечтательно катятся на жужжащих роликах.
Нашему мальчику было около трех лет в тот ветреный день в
Берлине, где конечно никто не мог избежать знакомства с
вездесущим портретом фюрера, когда я с ним остановился около
клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было
темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему
наущению, он с райским смехом узнал в них толпу беснующихся на
ветру маленьких Гитлеров. Это было на Фербеллинерплац. Могу
также назвать тот цветущий сад в Париже, где я заметил тихую,
хилую девочку, без всякого выражения в глазах, одетую в темное
убогое нелетнее платье, словно она бежала из сиротского приюта
(действительно, немного позже я увидел, как ее увлекали две
плавных монахини), которая ловкими пальчиками привязала живую
бабочку к ниточке и с пасмурным лицом прогуливала слабо
порхающее, слегка подбитое насекомое на этом поводке (верно,
приходилось заниматься кропотливой вышивкой в том приюте). Ты
часто обвиняла меня в жестокосердии при моих энтомологических
исследованиях в Пиренеях и Альпах: и в самом деле, если я
отвлек внимание нашего ребенка от этой хмурой Титании, я это
сделал не потому, что проникся жалостью к ее ванессе, а потому,
что вдруг вспомнил, как И. И. Фондамин-ский рассказывал мне об
очень простом старомодном способе, употребляемом французским
полицейским, когда он ведет в часть бунтаря или пьяного,
которого превращает в покорного сателлита тем, что держит
беднягу при помощи небольшого крючочка, вроде рыбачьего,
всаженного в его неходеную, но очень отзывчивую плоть. Стоокой
нежностью мы с тобой старались оградить доверчивую нежность
нашего мальчика. Но про себя знали, что какая-нибудь гнусная
дрянь, нарочно оставленная хулиганом на детской площадке, была
еще малейшим из зол, и что ужасы, которые прошлые поколения
мысленно отстраняли, как анахронизмы или как нечто, случавшееся
только очень далеко, в получеловеческих ханствах и
мандаринствах, на самом деле происходили вокруг нас,
Когда же тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец
показываться даже на солнечных часах и мы начали беспокойно
странствовать по Европе, было такое чувство, точно эти сады и
парки путешествуют вместе с нами. Расходящиеся аллеи Ленотра и
его цветники остались позади, как поезда, переведенные на
запасной путь. В Праге, куда мы заехали показать нашего сына
моей матери, он играл в Стромовке, где за боскетами пленяла
взгляд необыкновенно свободная даль. Ты вспомни и те сады со
скалами и альпийскими растениями, которые как бы проводили нас
в Савойские Альпы. Деревянные руки в манжетах, пригвожденные к
древесным стволам в старых парках курортов, указывали в ту
сторону, откуда доносились приглушенные
корточках, нагружающую игрушечный возок камушками или
рассматривающую блестящую мокрую кишку, к которой интересно
пристало немножко того цветного гравия, по которой она только
что проползла), что разнообразные наши места жительства --
Берлин, Прага, Франценсбад, Париж, Ривьера и так далее --
теряют свое суверенство, складывают в общий фонд своих
окаменелых генералов и свои мертвые листья, общим цементом
скрепляют содружество своих тропинок и соединяются в федерации
бликов и теней, сквозь которые изящные дети с голыми коленками
мечтательно катятся на жужжащих роликах.
Нашему мальчику было около трех лет в тот ветреный день в
Берлине, где конечно никто не мог избежать знакомства с
вездесущим портретом фюрера, когда я с ним остановился около
клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было
темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему
наущению, он с райским смехом узнал в них толпу беснующихся на
ветру маленьких Гитлеров. Это было на Фербеллинерплац. Могу
также назвать тот цветущий сад в Париже, где я заметил тихую,
хилую девочку, без всякого выражения в глазах, одетую в темное
убогое нелетнее платье, словно она бежала из сиротского приюта
(действительно, немного позже я увидел, как ее увлекали две
плавных монахини), которая ловкими пальчиками привязала живую
бабочку к ниточке и с пасмурным лицом прогуливала слабо
порхающее, слегка подбитое насекомое на этом поводке (верно,
приходилось заниматься кропотливой вышивкой в том приюте). Ты
часто обвиняла меня в жестокосердии при моих энтомологических
исследованиях в Пиренеях и Альпах: и в самом деле, если я
отвлек внимание нашего ребенка от этой хмурой Титании, я это
сделал не потому, что проникся жалостью к ее ванессе, а потому,
что вдруг вспомнил, как И. И. Фондамин-ский рассказывал мне об
очень простом старомодном способе, употребляемом французским
полицейским, когда он ведет в часть бунтаря или пьяного,
которого превращает в покорного сателлита тем, что держит
беднягу при помощи небольшого крючочка, вроде рыбачьего,
всаженного в его неходеную, но очень отзывчивую плоть. Стоокой
нежностью мы с тобой старались оградить доверчивую нежность
нашего мальчика. Но про себя знали, что какая-нибудь гнусная
дрянь, нарочно оставленная хулиганом на детской площадке, была
еще малейшим из зол, и что ужасы, которые прошлые поколения
мысленно отстраняли, как анахронизмы или как нечто, случавшееся
только очень далеко, в получеловеческих ханствах и
мандаринствах, на самом деле происходили вокруг нас,
Когда же тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец
показываться даже на солнечных часах и мы начали беспокойно
странствовать по Европе, было такое чувство, точно эти сады и
парки путешествуют вместе с нами. Расходящиеся аллеи Ленотра и
его цветники остались позади, как поезда, переведенные на
запасной путь. В Праге, куда мы заехали показать нашего сына
моей матери, он играл в Стромовке, где за боскетами пленяла
взгляд необыкновенно свободная даль. Ты вспомни и те сады со
скалами и альпийскими растениями, которые как бы проводили нас
в Савойские Альпы. Деревянные руки в манжетах, пригвожденные к
древесным стволам в старых парках курортов, указывали в ту
сторону, откуда доносились приглушенные