ух обворожительных
дам и застенчивого маленького грума. Часто, покидая места, мне приятные, я
испытывал радость, какую, верно, переживает плотно притертая пробка, когда
ее вытягивают, чтобы, слив сладкое густое вино, отослать ее к новым
виноградникам и наградам. Я провел пару приятных месяцев, навещая библиотеки
Нью-Йорка и Вашингтона, слетал на Рождество во Флориду и, изготовясь,
наконец, к отъезду в мою новую Аркадию, почел за удовольствие и обязанность
послать поэту учтивое письмо, в котором поздравил его с выздоровлением и
шутливо "предостерег", что, начиная с февраля, он получит в соседи пылкого
почитателя. Ответа я так и не получил, и после о моей предупредительности
никто ни разу не вспомнил, а потому я думаю, что мое послание затерялось
среди получаемых литературной знаменитостью писем от "поклонников", хоть и
можно было ожидать, что Сильвия или кто-то еще известит Шейдов о моем
появлении. Выздоровление поэта и впрямь шло очень споро, я мог бы назвать
его чудесным, когда бы сердце Шейда страдало от какой-либо органической
неисправности. Но чего не было, того не было: поэтические нервы способны
выкидывать самые странные фокусы, но и умеют быстро усваивать ритмы
здоровья, и вскоре Джон Шейд уже восседал в привычном кресле за овальным
столом и снова рассказывал про своего любимого Попа восьми набожно внимающим
юношам, одной увечной заочнице и трем студенткам, одна из которых как бы
явилась к нему из мечтательных снов репетитора. Ему разрешили не урезывать
привычных занятий -- прогулок, к примеру, но признаюсь, у меня самого
начинались сердцебиения и поты, когда я видел, как этот бесценный старик
орудует грубой садовой утварью или, вихляясь, всползает по лестницам
колледжа, будто японская рыбка по водопаду. Кстати: не следует читателю ни
слишком всерьез, ни слишком буквально воспринимать то место, где говорится о
сметливом докторе (сметливый доктор, я это знаю доподлинно, спутал однажды
невралгию с церебральным неврозом). Мне от самого Шейда известно, что никто
никаких спасательных рассечений не производил, сердца рукой не массировал, и
если оно вообще останавливалось, заминка была очень краткой и, так сказать,
поверхностной. Но, натурально, это не лишает описания в целом (строки
691-696) значительной эпической красоты.
Строка 696: к конечной цели
Градус приземлился в аэропорту Лазурного берега сразу после полудня 15
июля 1959 года. При всей его озабоченности, он невольно подивился потоку
величавых грузовиков, юрких мотоциклеток и всесветных частных автомобилей на
Променаде. Память его без особого удовольствия хранила жгучий зной и морскую
слепящую синь. Отель "Лазурь", в котором перед Второй мировой войной он
провел неделю с чахоточным боснийским бомбистом, был в те поры
убогим, набитым молодыми немцами заведением с умывальниками прямо в номерах;
ныне он стал убогим заведением с умывальниками прямо в номерах, набитым
пожилыми французами. Отель стоял на улице, поперечной двум магистралям,
идущим вдоль набережной, и непрестанный рев перекрестного движения,
мешавшийся с лязгом и уханьем стройки, развернутой под присмотром подъемного
крана насупротив отеля (который двадцать лет назад окружала застойная тишь),
-- оказался для Градуса нечаянной радостью: он любил, чтобы вблизи немного
шумело, тогда не лезли в голову всякие мысли. ("Ca dis
дам и застенчивого маленького грума. Часто, покидая места, мне приятные, я
испытывал радость, какую, верно, переживает плотно притертая пробка, когда
ее вытягивают, чтобы, слив сладкое густое вино, отослать ее к новым
виноградникам и наградам. Я провел пару приятных месяцев, навещая библиотеки
Нью-Йорка и Вашингтона, слетал на Рождество во Флориду и, изготовясь,
наконец, к отъезду в мою новую Аркадию, почел за удовольствие и обязанность
послать поэту учтивое письмо, в котором поздравил его с выздоровлением и
шутливо "предостерег", что, начиная с февраля, он получит в соседи пылкого
почитателя. Ответа я так и не получил, и после о моей предупредительности
никто ни разу не вспомнил, а потому я думаю, что мое послание затерялось
среди получаемых литературной знаменитостью писем от "поклонников", хоть и
можно было ожидать, что Сильвия или кто-то еще известит Шейдов о моем
появлении. Выздоровление поэта и впрямь шло очень споро, я мог бы назвать
его чудесным, когда бы сердце Шейда страдало от какой-либо органической
неисправности. Но чего не было, того не было: поэтические нервы способны
выкидывать самые странные фокусы, но и умеют быстро усваивать ритмы
здоровья, и вскоре Джон Шейд уже восседал в привычном кресле за овальным
столом и снова рассказывал про своего любимого Попа восьми набожно внимающим
юношам, одной увечной заочнице и трем студенткам, одна из которых как бы
явилась к нему из мечтательных снов репетитора. Ему разрешили не урезывать
привычных занятий -- прогулок, к примеру, но признаюсь, у меня самого
начинались сердцебиения и поты, когда я видел, как этот бесценный старик
орудует грубой садовой утварью или, вихляясь, всползает по лестницам
колледжа, будто японская рыбка по водопаду. Кстати: не следует читателю ни
слишком всерьез, ни слишком буквально воспринимать то место, где говорится о
сметливом докторе (сметливый доктор, я это знаю доподлинно, спутал однажды
невралгию с церебральным неврозом). Мне от самого Шейда известно, что никто
никаких спасательных рассечений не производил, сердца рукой не массировал, и
если оно вообще останавливалось, заминка была очень краткой и, так сказать,
поверхностной. Но, натурально, это не лишает описания в целом (строки
691-696) значительной эпической красоты.
Строка 696: к конечной цели
Градус приземлился в аэропорту Лазурного берега сразу после полудня 15
июля 1959 года. При всей его озабоченности, он невольно подивился потоку
величавых грузовиков, юрких мотоциклеток и всесветных частных автомобилей на
Променаде. Память его без особого удовольствия хранила жгучий зной и морскую
слепящую синь. Отель "Лазурь", в котором перед Второй мировой войной он
провел неделю с чахоточным боснийским бомбистом, был в те поры
убогим, набитым молодыми немцами заведением с умывальниками прямо в номерах;
ныне он стал убогим заведением с умывальниками прямо в номерах, набитым
пожилыми французами. Отель стоял на улице, поперечной двум магистралям,
идущим вдоль набережной, и непрестанный рев перекрестного движения,
мешавшийся с лязгом и уханьем стройки, развернутой под присмотром подъемного
крана насупротив отеля (который двадцать лет назад окружала застойная тишь),
-- оказался для Градуса нечаянной радостью: он любил, чтобы вблизи немного
шумело, тогда не лезли в голову всякие мысли. ("Ca dis