риться с Анной Андреевной и даже согласиться на брак ее...
- И прекрасно, - перебила Татьяна Павловна, - и я тоже ей сто раз
повторяла. Ведь он умрет же до брака-то - все равно не женится, а если
деньги оставит ей в завещании, Анне-то, так ведь они же и без того уже
вписаны туда и оставлены...
- Неужели Катерине Николаевне только денег жаль?
- Нет, она все боялась, что документ у ней, у Анны-то, и я тоже. Мы ее
и сторожили. Дочери-то не хотелось старика потрясти, а немчурке, Бьорингу,
правда, и денег жалко было.
- И после этого она может выходить за Бьоринга?
- Да что ж с дурой поделаешь? Сказано - дура, так дура и будет вовеки.
Спокойствие, видишь, какое-то он ей доставит: "Надо ведь, говорит, за
кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет"; а вот и
увидим, как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а уж
поздно будет.
- Так вы-то чего же допускаете? Ведь вы любите же ее; ведь вы в глаза
же ей говорили, что влюблены в нее?
- И влюблена, и больше, чем вас всех, люблю, вместе взятых, а все-таки
она - дура бессмысленная!
- Да сбегайте же за пей теперь, и мы все порешим и сами повезем ее к
отцу.
- Да нельзя, нельзя дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах,
тошно мне! - заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. - Э-эх,
кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь - восьмой, и она еще давеча
к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.
- Господи, так в оперу нельзя ли сбегать... да нет, нельзя! Так что ж
теперь с стариком будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!
- Слушай, не ходи туда, ступай к маме, ночуй там, а завтра рано...
- Нет, ни за что старика не оставлю, что бы ни вышло.
- И не оставляй; это - ты хорошо. А я, знаешь... побегу-ка я, однако, к
ней и оставлю записку... знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!), что
документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра была у меня -
ровнешенько! Не беспокойся, явится, меня-то уж послушается: тут все разом и
сладим. А ты беги туда и финти пред стариком что есть мочи, уложи его спать,
авось вытянет до утра-то! Анну тоже не пугай; люблю ведь я и ее; ты к ней
несправедлив, потому что понимать тут не можешь: она обижена, она с детства
была обижена; ох, навалились вы все на меня! Да не забудь, скажи ей от меня,
что за это дело я сама взялась, сама, и от всего моего сердца, и чтоб она
была спокойна, и что гордости ее ущербу не будет... Ведь мы с ней в
последние-то дни совсем разбранились, расплевались - изругались! Ну, беги...
да постой, покажи-ка опять карман... да правда ли, правда ли? Ох, правда
ли?! Да отдай ты мне это письмо хоть на ночь, чего тебе? Оставь, не съем.
Ведь, пожалуй, за ночь-то из рук выпустишь... мненье переменишь?
- Ни за что! - вскрикнул я, - нате, щупайте, смотрите, а ни за что вам
не оставлю!
- Вижу, что бумажка, - щупала она пальцами. - Э-эх, ну хорошо, ступай,
а я к ней, может, и в театр махну, это ты хорошо сказал! Да беги же, беги!
- Татьяна Павловна, постойте, что мама?
- Жива.
- А Андрей Петрович? Она махнула рукой.
- Очнется!
Я побежал ободренный, обнадеженный, хоть удалось и не так, как я
рассчитывал. Но увы, судьба определила иначе, и меня ожидало другое -
подлинно есть фатум на свете!
II.
Еще с лестницы я заслышал в нашей квартире
- И прекрасно, - перебила Татьяна Павловна, - и я тоже ей сто раз
повторяла. Ведь он умрет же до брака-то - все равно не женится, а если
деньги оставит ей в завещании, Анне-то, так ведь они же и без того уже
вписаны туда и оставлены...
- Неужели Катерине Николаевне только денег жаль?
- Нет, она все боялась, что документ у ней, у Анны-то, и я тоже. Мы ее
и сторожили. Дочери-то не хотелось старика потрясти, а немчурке, Бьорингу,
правда, и денег жалко было.
- И после этого она может выходить за Бьоринга?
- Да что ж с дурой поделаешь? Сказано - дура, так дура и будет вовеки.
Спокойствие, видишь, какое-то он ей доставит: "Надо ведь, говорит, за
кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет"; а вот и
увидим, как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а уж
поздно будет.
- Так вы-то чего же допускаете? Ведь вы любите же ее; ведь вы в глаза
же ей говорили, что влюблены в нее?
- И влюблена, и больше, чем вас всех, люблю, вместе взятых, а все-таки
она - дура бессмысленная!
- Да сбегайте же за пей теперь, и мы все порешим и сами повезем ее к
отцу.
- Да нельзя, нельзя дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах,
тошно мне! - заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. - Э-эх,
кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь - восьмой, и она еще давеча
к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.
- Господи, так в оперу нельзя ли сбегать... да нет, нельзя! Так что ж
теперь с стариком будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!
- Слушай, не ходи туда, ступай к маме, ночуй там, а завтра рано...
- Нет, ни за что старика не оставлю, что бы ни вышло.
- И не оставляй; это - ты хорошо. А я, знаешь... побегу-ка я, однако, к
ней и оставлю записку... знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!), что
документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра была у меня -
ровнешенько! Не беспокойся, явится, меня-то уж послушается: тут все разом и
сладим. А ты беги туда и финти пред стариком что есть мочи, уложи его спать,
авось вытянет до утра-то! Анну тоже не пугай; люблю ведь я и ее; ты к ней
несправедлив, потому что понимать тут не можешь: она обижена, она с детства
была обижена; ох, навалились вы все на меня! Да не забудь, скажи ей от меня,
что за это дело я сама взялась, сама, и от всего моего сердца, и чтоб она
была спокойна, и что гордости ее ущербу не будет... Ведь мы с ней в
последние-то дни совсем разбранились, расплевались - изругались! Ну, беги...
да постой, покажи-ка опять карман... да правда ли, правда ли? Ох, правда
ли?! Да отдай ты мне это письмо хоть на ночь, чего тебе? Оставь, не съем.
Ведь, пожалуй, за ночь-то из рук выпустишь... мненье переменишь?
- Ни за что! - вскрикнул я, - нате, щупайте, смотрите, а ни за что вам
не оставлю!
- Вижу, что бумажка, - щупала она пальцами. - Э-эх, ну хорошо, ступай,
а я к ней, может, и в театр махну, это ты хорошо сказал! Да беги же, беги!
- Татьяна Павловна, постойте, что мама?
- Жива.
- А Андрей Петрович? Она махнула рукой.
- Очнется!
Я побежал ободренный, обнадеженный, хоть удалось и не так, как я
рассчитывал. Но увы, судьба определила иначе, и меня ожидало другое -
подлинно есть фатум на свете!
II.
Еще с лестницы я заслышал в нашей квартире