ага, причем и время как бы
перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы,
цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце -
словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и
мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай
человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми... О, тут жили
прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи
наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил
уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и
светом, радуясь на своих прекрасных детей... Чудный сон, высокое заблуждение
человечества! Золотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были, но
за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали
и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и
умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и
косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда
проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я был
рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже
до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно моей
маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук
косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот - это заходящее
солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем,
обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце
последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над
Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и
не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского
старого мира - рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец, не мог
допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не беспокойся,
я знаю, что это было "логично", и слишком понимаю неотразимость текущей
идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить
того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять
тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю
- я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего
только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим
напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил
столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во
всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми
петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка; и только я
один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что
Тюильри - хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой мальчик,
что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не
про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю. Я скитался, мой друг, я
скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться. Но все же мне было
грустно. Я, мальчик мой, не могу не уважать моего дворянства. Ты, кажется,
смеешься?
- Нет, не смеюсь, - проговорил я проникнутым голосом, - вовсе не
смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и будьте
уверены, что я начинаю в
перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы,
цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце -
словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и
мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай
человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми... О, тут жили
прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи
наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил
уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и
светом, радуясь на своих прекрасных детей... Чудный сон, высокое заблуждение
человечества! Золотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были, но
за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали
и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и
умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и
косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда
проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я был
рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже
до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно моей
маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук
косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот - это заходящее
солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем,
обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце
последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над
Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и
не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского
старого мира - рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец, не мог
допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не беспокойся,
я знаю, что это было "логично", и слишком понимаю неотразимость текущей
идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить
того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять
тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю
- я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего
только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим
напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил
столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во
всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми
петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка; и только я
один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что
Тюильри - хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой мальчик,
что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не
про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю. Я скитался, мой друг, я
скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться. Но все же мне было
грустно. Я, мальчик мой, не могу не уважать моего дворянства. Ты, кажется,
смеешься?
- Нет, не смеюсь, - проговорил я проникнутым голосом, - вовсе не
смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и будьте
уверены, что я начинаю в