потому
накуролесил, что захотел совсем покончить с Ламбертом. Он еще вчера говорил.
Верите ли, он иногда ночью или когда один долго сидит, то начинает плакать,
и знаете, когда он плачет, то как-то особенно, как никто не плачет: он
заревет, ужасно заревет, и это, знаете, еще жальче... И к тому же такой
большой и сильный и вдруг - так совсем заревет. Какой бедный, не правда ли?
Я его хочу спасти, а сам я - такой скверный, потерянный мальчишка, вы не
поверите! Пустите вы меня к себе, Долгорукий, если я к вам когда приду?
- О, приходите, я вас даже люблю.
- За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что
ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя больше
пить, - мигнул он мне вдруг значительно, - а я все-таки выпью. Мне уж теперь
ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что
мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только
обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все
откладываем. А годы идут - и все лучшие годы! А он, я ужасно боюсь, -
повесится. Пойдет и никому не скажет. Он такой. Нынче все вешаются; почем
знать - может, много таких, как мы? Я, например, никак не могу жить без
лишних денег. Мне лишние гораздо важнее, чем необходимые. Послушайте, любите
вы музыку? я ужасно люблю. Я вам сыграю что-нибудь; когда к вам приду. Я
очень хорошо играю на фортепьяно и очень долго учился. Я серьезно учился.
Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет из "Фауста". Я очень
люблю эту тему. Я все создаю сцену в соборе, так, в голове только,
воображаю. Готический собор, внутренность, хоры, гимны, входит Гретхен, и
знаете - хоры средневековые, чтоб так и слышался пятнадцатый век. Гретхен в
тоске, сначала речитатив, тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят
мрачно, строго, безучастно: Dies irae, dies illa! И вдруг - голос дьявола,
песня дьявола. Он невидим, одна лишь песня, рядом с гимнами, вместе с
гимнами, почти совпадает сними, а между тем совсем другое - как-нибудь так
это сделать. Песня длинная, неустанная, это - тенор, непременно тенор.
Начинает тихо, нежно: "Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком,
приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?" Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; поты выше: в них слезы,
тоска, безустанная, безвыходная и, наконец, отчаяние: "Нет прощения,
Гретхен, нет здесь тебе прощения!" Гретхен хочет молиться, но из груди ее
рвутся лишь крики - знаете, когда судорога от слез в груди, - а песня сатаны
все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше - и вдруг
обрывается почти криком: "Конец всему, проклята!" Гретхен падает на колена,
сжимает перед собой руки - и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое,
полу речитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени
средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха - у Страделлы есть
несколько таких нот - и с последней нотой обморок! Смятение. Ее подымают,
несут - и тут вдруг громовый хор. Это - как бы удар голосов, хор
вдохновенный, победоносный, подавляющий, что-нибудь вроде нашего
"Дори-но-си-ма чин-ми", - так, чтоб все потряслось на основаниях, - и все
переходит в восторженный, ликующий всеобщий возглас: "Hossanna!" как бы крик
всей вселенной, а ее несу
накуролесил, что захотел совсем покончить с Ламбертом. Он еще вчера говорил.
Верите ли, он иногда ночью или когда один долго сидит, то начинает плакать,
и знаете, когда он плачет, то как-то особенно, как никто не плачет: он
заревет, ужасно заревет, и это, знаете, еще жальче... И к тому же такой
большой и сильный и вдруг - так совсем заревет. Какой бедный, не правда ли?
Я его хочу спасти, а сам я - такой скверный, потерянный мальчишка, вы не
поверите! Пустите вы меня к себе, Долгорукий, если я к вам когда приду?
- О, приходите, я вас даже люблю.
- За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что
ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя больше
пить, - мигнул он мне вдруг значительно, - а я все-таки выпью. Мне уж теперь
ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что
мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только
обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все
откладываем. А годы идут - и все лучшие годы! А он, я ужасно боюсь, -
повесится. Пойдет и никому не скажет. Он такой. Нынче все вешаются; почем
знать - может, много таких, как мы? Я, например, никак не могу жить без
лишних денег. Мне лишние гораздо важнее, чем необходимые. Послушайте, любите
вы музыку? я ужасно люблю. Я вам сыграю что-нибудь; когда к вам приду. Я
очень хорошо играю на фортепьяно и очень долго учился. Я серьезно учился.
Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет из "Фауста". Я очень
люблю эту тему. Я все создаю сцену в соборе, так, в голове только,
воображаю. Готический собор, внутренность, хоры, гимны, входит Гретхен, и
знаете - хоры средневековые, чтоб так и слышался пятнадцатый век. Гретхен в
тоске, сначала речитатив, тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят
мрачно, строго, безучастно: Dies irae, dies illa! И вдруг - голос дьявола,
песня дьявола. Он невидим, одна лишь песня, рядом с гимнами, вместе с
гимнами, почти совпадает сними, а между тем совсем другое - как-нибудь так
это сделать. Песня длинная, неустанная, это - тенор, непременно тенор.
Начинает тихо, нежно: "Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком,
приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?" Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; поты выше: в них слезы,
тоска, безустанная, безвыходная и, наконец, отчаяние: "Нет прощения,
Гретхен, нет здесь тебе прощения!" Гретхен хочет молиться, но из груди ее
рвутся лишь крики - знаете, когда судорога от слез в груди, - а песня сатаны
все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше - и вдруг
обрывается почти криком: "Конец всему, проклята!" Гретхен падает на колена,
сжимает перед собой руки - и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое,
полу речитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени
средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха - у Страделлы есть
несколько таких нот - и с последней нотой обморок! Смятение. Ее подымают,
несут - и тут вдруг громовый хор. Это - как бы удар голосов, хор
вдохновенный, победоносный, подавляющий, что-нибудь вроде нашего
"Дори-но-си-ма чин-ми", - так, чтоб все потряслось на основаниях, - и все
переходит в восторженный, ликующий всеобщий возглас: "Hossanna!" как бы крик
всей вселенной, а ее несу