небу. Все было
тихо и как-то торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего,
притаившегося ожидания... Ордынов пошел было дальше и дальше; но пустыня
только тяготила его. Он повернул назад, в город, из которого вдруг понесся
густой гул колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги и
через несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнего
дня.
Незнакомка его была уже там.
Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордынов
протеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и калек,
ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени возле незнакомки.
Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее
из ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему были
потрясены чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохли
на горячих щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. В
том месте, где стояли они оба, было совершенно темно, и только по временам
тусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенное
узкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая черта
врезалась в память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою болью
надрывала его сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение.
Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одно
мгновение в неведомо сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился
воспаленной головой своей на холодный помост церкви. Он не слыхал и не
чувствовал ничего, кроме боли в сердце своем, замиравшем в сладостных
муках.
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность
и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и
безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных
стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца,
готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть
ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и гроза
разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на
изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки
цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая,
устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему
свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей
жизни... Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что с ним делается: он
едва сознавал себя...
Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясь
за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал
ее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившим
народом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее и
сильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту
минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку.
Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то
странная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в темноте
из вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел из
церкви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и
сдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как
будто хотело пробить ему грудь. Наконец, он увидел, что действительно
потерял своих незнакомцев: ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в
голове Ордынова уже явилась мысль, сложился один
тихо и как-то торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего,
притаившегося ожидания... Ордынов пошел было дальше и дальше; но пустыня
только тяготила его. Он повернул назад, в город, из которого вдруг понесся
густой гул колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги и
через несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнего
дня.
Незнакомка его была уже там.
Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордынов
протеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и калек,
ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени возле незнакомки.
Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее
из ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему были
потрясены чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохли
на горячих щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. В
том месте, где стояли они оба, было совершенно темно, и только по временам
тусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенное
узкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая черта
врезалась в память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою болью
надрывала его сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение.
Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одно
мгновение в неведомо сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился
воспаленной головой своей на холодный помост церкви. Он не слыхал и не
чувствовал ничего, кроме боли в сердце своем, замиравшем в сладостных
муках.
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность
и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и
безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных
стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца,
готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть
ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и гроза
разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на
изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки
цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая,
устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему
свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей
жизни... Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что с ним делается: он
едва сознавал себя...
Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясь
за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал
ее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившим
народом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее и
сильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту
минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку.
Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то
странная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в темноте
из вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел из
церкви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и
сдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как
будто хотело пробить ему грудь. Наконец, он увидел, что действительно
потерял своих незнакомцев: ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в
голове Ордынова уже явилась мысль, сложился один