исты
находятся в подполье, а блатные находятся на свободе, - их убеждение в
своем "аристократизме" - остается их частным делом и никого не
затрагивает. Но если коммунисты легализованы, а воры сидят за решеткой,
это страшно, ибо первые становятся полными распорядителями людских судеб
на воле, а вторые - в зоне. Это не просто страшно, я бы сказал, хуже этого
нет ничего на свете. Будучи двумя подсемействами одного семейства, они
ведут себя в качестве властелинов совершенно одинаково: никого, кроме
себя, не считают за людей, требуют от всех благоговейного отношения к
своим корпоративным законам, считают себя вправе лишить всякого, кто не
принадлежит к их касте, жизни, отрубить ему руку, отрезать нос и тому
подобное, а главное-лишают всех остальных права собственности, оставляя
его исключительно за собой.
Марксистская партия в социалистическом государстве и блатные в местах
заключения монопольно владеют всем, что представляет собой хоть какую-то
ценность, а всем другим разрешают иметь лишь минимум, не дающий им
умереть. Причем отнятие имущества в обоих случаях имеет не только
корыстный, но и психологический характер, так как человек, лишенный
священного права собственности, действительно становится получеловеком,
что и требуется доказать.
Можно было бы сказать еще многое об идентичности тех физических и
нравственных мук, которые испытывает беспартийный в стране победившего
социализма и "фраер" или "мужик" в лагерной зоне. Но ведь гораздо лучше,
чем это смогу сделать я, об этом сказано в "Черной свече". Вспомните тот
или иной его эпизод и спросите себя: а разве не то же самое случалось в
недавнее время и "на свободе"? И все же мне хочется упомянуть об одной
вещи из этого ряда: о жалком, холуйском положении деятелей искусства и на
этой "свободе", и в концлагере. За какие-то жалкие подачки, а чаще просто
за одно оставление им жизни, они должны были и там, и там развлекать
ковыряющих в зубах после сытного обеда властителей. В одном месте' это
были секретари обкома, в другом - "паханы". Высоцкий с перекошенным от
ненависти лицом рассказал мне однажды, как ему обрыдло мчаться к большим
начальникам по первому их зову и петь им "Охоту на волков" - песню,
которую они почему-то любили больше всех. Кому же было лучше - ему в
Москве или Эдди Розперу в Магадане?
Читая "Черную свечу", я с какого-то момента вдруг прозрел, и все
дальнейшее начал воспринимать одновременно в двух планах: как происходящее
в местах не столь отдаленных, и во всем СССР вообще. Кажется, это
прозрение началось с того места, где отбывающий наказание вор назвал
заседание Политбюро "сходкой". После этого все изображаемое в романе стало
мне очень близким и знакомым, хотя я, слава Богу, ни разу не сидел.
А наличие сразу двух планов - частного и общего - есть признак
литературного произведения самого высокого класса. Именно благодаря этому
признаку будущие исследователи станут обращаться к "Черной свече"
как к документу, навеки припечатавшему к позорному столбу не'только
отдельные какие-то лагеря и тюрьмы, но и всю эту огромную тюрьму, в
которую марксизм - эта чума двадцатого века-превратил некогда самую
прекрасную на земле страну-Россию.
Но ценность романа нс только в том, что он в живой и правдивой форме
сохранил для будущего тот страшный опыт, через который прошли узники
социализма. Он чрезвычайно ценен для нас. Сейчас, когда Россия делает
первые шаги по направлению к нормальной жизни, к возвращению народу
отнятого
находятся в подполье, а блатные находятся на свободе, - их убеждение в
своем "аристократизме" - остается их частным делом и никого не
затрагивает. Но если коммунисты легализованы, а воры сидят за решеткой,
это страшно, ибо первые становятся полными распорядителями людских судеб
на воле, а вторые - в зоне. Это не просто страшно, я бы сказал, хуже этого
нет ничего на свете. Будучи двумя подсемействами одного семейства, они
ведут себя в качестве властелинов совершенно одинаково: никого, кроме
себя, не считают за людей, требуют от всех благоговейного отношения к
своим корпоративным законам, считают себя вправе лишить всякого, кто не
принадлежит к их касте, жизни, отрубить ему руку, отрезать нос и тому
подобное, а главное-лишают всех остальных права собственности, оставляя
его исключительно за собой.
Марксистская партия в социалистическом государстве и блатные в местах
заключения монопольно владеют всем, что представляет собой хоть какую-то
ценность, а всем другим разрешают иметь лишь минимум, не дающий им
умереть. Причем отнятие имущества в обоих случаях имеет не только
корыстный, но и психологический характер, так как человек, лишенный
священного права собственности, действительно становится получеловеком,
что и требуется доказать.
Можно было бы сказать еще многое об идентичности тех физических и
нравственных мук, которые испытывает беспартийный в стране победившего
социализма и "фраер" или "мужик" в лагерной зоне. Но ведь гораздо лучше,
чем это смогу сделать я, об этом сказано в "Черной свече". Вспомните тот
или иной его эпизод и спросите себя: а разве не то же самое случалось в
недавнее время и "на свободе"? И все же мне хочется упомянуть об одной
вещи из этого ряда: о жалком, холуйском положении деятелей искусства и на
этой "свободе", и в концлагере. За какие-то жалкие подачки, а чаще просто
за одно оставление им жизни, они должны были и там, и там развлекать
ковыряющих в зубах после сытного обеда властителей. В одном месте' это
были секретари обкома, в другом - "паханы". Высоцкий с перекошенным от
ненависти лицом рассказал мне однажды, как ему обрыдло мчаться к большим
начальникам по первому их зову и петь им "Охоту на волков" - песню,
которую они почему-то любили больше всех. Кому же было лучше - ему в
Москве или Эдди Розперу в Магадане?
Читая "Черную свечу", я с какого-то момента вдруг прозрел, и все
дальнейшее начал воспринимать одновременно в двух планах: как происходящее
в местах не столь отдаленных, и во всем СССР вообще. Кажется, это
прозрение началось с того места, где отбывающий наказание вор назвал
заседание Политбюро "сходкой". После этого все изображаемое в романе стало
мне очень близким и знакомым, хотя я, слава Богу, ни разу не сидел.
А наличие сразу двух планов - частного и общего - есть признак
литературного произведения самого высокого класса. Именно благодаря этому
признаку будущие исследователи станут обращаться к "Черной свече"
как к документу, навеки припечатавшему к позорному столбу не'только
отдельные какие-то лагеря и тюрьмы, но и всю эту огромную тюрьму, в
которую марксизм - эта чума двадцатого века-превратил некогда самую
прекрасную на земле страну-Россию.
Но ценность романа нс только в том, что он в живой и правдивой форме
сохранил для будущего тот страшный опыт, через который прошли узники
социализма. Он чрезвычайно ценен для нас. Сейчас, когда Россия делает
первые шаги по направлению к нормальной жизни, к возвращению народу
отнятого