икнул и потерял сознание...
Шагов за дверью заключенный не слышал, пришел в себя, когда где-то у
затылка звякнул ключ, сделал два скрипучих оборота и замер...
"Сейчас он войдет, чтобы убить меня. Не стоит об зтол; думать".
Да как не думать: "Трус. Это же совсем не больно, ну разве что еще
разок потеряешь сознание. Зато потом..."
Двери поддаются ржаво, но уверенно двигая впереди себя застоявшийся
воздух камеры, н старшина появляется в тесном сознании зэка на первом
плане, отстранив даже боль. Но тут же Вадиму становится не по себе.
Вовсе не от присутствия старшины, это зэк принимает как приговоренный
наличие палача, а от того, что он видит человека в диагоналевой
гимнастерке с двумя планками орденских колодок на груди... закрытыми
глазами...
Видит какой-то предмет в его правой руке, но важная деталь ускользает,
потому что ему хочется закричать от своего открытия. И приходит мысль:
"Кричать нельзя: потеряешь сознание. Тут-то он тебя этим предметом по
голове. Боишься, значит, хочешь жить".
Старшина переложил предмет в левую руку и перекрестился. Теперь
непонятно: то ли перед ударом, то ли совесть мучает? Это у старшины-то
совесть?! Зэк начал волноваться, дышать стало совсем невыносимо.
Охранника смутил появившийся на щеках лежащего румянец. Он осторожно
вытянул трубочкой губы, спросил полушепотом:
- Слышь, 753-й, одыбал, чи шо?
Заключенный напрягся, стараясь распахнуть глаза пли что-нибудь
произнести. Усилие стоило ему потери сознания... Но раньше, чуть раньше,
были шаги по коридору. Решив, что это судьба, старшина сунул в карман
галифе молоток, закрыл за собой двери камеры, почувствовал себя спокойно,
как человек, которого Бог не обделил ни разумом, ни совестью...
"Он меня не добил", - подумал зэк, очнувшись, и сразу вспомнил
последнее, что удержала память от побега. Кажется, он поскользнулся или
тот, рыжий с рыбьими глазами, ударил сапогом по пятке. Ты только успел
вцепиться ему зубами в шинель, прежде чем на затылок обрушился приклад.
Сознание еще оставалось: удар смягчила шапка. Следом перед глазами возник
другой приклад, окованный белым металлом. Прямо в лоб! Скрип костей
собственного черепа-последнее, что сохранила память...
Теперь боль сидела в самой сердцевине костей, связывая его с внешним
миром насильственной усталой связью. Он так и подумал: "Боль устала".
Дальше мысль не пошла, потому как открылся смотропой глазок, в камеру
проник неясный свет. Снова стало темно, и прозвучал голос:
- Почему нет света, старшина?
- Не нужон он ему. Скоро преставится.
- Устав существует даже для мертвых. Откройте!
Темнота ржаво распахнулась. На пороге камерытрое в аккуратной воинской
форме. Первым вошел гладко выбритый лейтенант с лицом аскета и
запоминающимся выражением глубоко озабоченных глаз. Коверкотовая
гимнастерка перехвачена блестящим кожаным ремнем, широкие бриджи чуть
приспущены к собранным в гармошку хромовым сапогам. Щеголь. Сопровождающий
его сержант на полголовы выше и держи;' широкое, непроницаемое лицо чуть
внаклон.
- Устать! - выныривает из-за них уже знакомый зэку Григорий Федорович.
- Будет вам, Пидорко! - досадливо отмахнулся лейтенант. - Его сам
Господь Бог не поднимет.
- Бога нет, - конфузливо шутит Пидорко. - А мы усе - от обезьяны...
- Вижу, - лейтенант наклонился над зэком. - Вы меня слышите, 753-й?
Заключенный слегка приподнял веки.
- Моя фамилия Казакевич. Я начальник этого блока. Прошу неукоснительно
Шагов за дверью заключенный не слышал, пришел в себя, когда где-то у
затылка звякнул ключ, сделал два скрипучих оборота и замер...
"Сейчас он войдет, чтобы убить меня. Не стоит об зтол; думать".
Да как не думать: "Трус. Это же совсем не больно, ну разве что еще
разок потеряешь сознание. Зато потом..."
Двери поддаются ржаво, но уверенно двигая впереди себя застоявшийся
воздух камеры, н старшина появляется в тесном сознании зэка на первом
плане, отстранив даже боль. Но тут же Вадиму становится не по себе.
Вовсе не от присутствия старшины, это зэк принимает как приговоренный
наличие палача, а от того, что он видит человека в диагоналевой
гимнастерке с двумя планками орденских колодок на груди... закрытыми
глазами...
Видит какой-то предмет в его правой руке, но важная деталь ускользает,
потому что ему хочется закричать от своего открытия. И приходит мысль:
"Кричать нельзя: потеряешь сознание. Тут-то он тебя этим предметом по
голове. Боишься, значит, хочешь жить".
Старшина переложил предмет в левую руку и перекрестился. Теперь
непонятно: то ли перед ударом, то ли совесть мучает? Это у старшины-то
совесть?! Зэк начал волноваться, дышать стало совсем невыносимо.
Охранника смутил появившийся на щеках лежащего румянец. Он осторожно
вытянул трубочкой губы, спросил полушепотом:
- Слышь, 753-й, одыбал, чи шо?
Заключенный напрягся, стараясь распахнуть глаза пли что-нибудь
произнести. Усилие стоило ему потери сознания... Но раньше, чуть раньше,
были шаги по коридору. Решив, что это судьба, старшина сунул в карман
галифе молоток, закрыл за собой двери камеры, почувствовал себя спокойно,
как человек, которого Бог не обделил ни разумом, ни совестью...
"Он меня не добил", - подумал зэк, очнувшись, и сразу вспомнил
последнее, что удержала память от побега. Кажется, он поскользнулся или
тот, рыжий с рыбьими глазами, ударил сапогом по пятке. Ты только успел
вцепиться ему зубами в шинель, прежде чем на затылок обрушился приклад.
Сознание еще оставалось: удар смягчила шапка. Следом перед глазами возник
другой приклад, окованный белым металлом. Прямо в лоб! Скрип костей
собственного черепа-последнее, что сохранила память...
Теперь боль сидела в самой сердцевине костей, связывая его с внешним
миром насильственной усталой связью. Он так и подумал: "Боль устала".
Дальше мысль не пошла, потому как открылся смотропой глазок, в камеру
проник неясный свет. Снова стало темно, и прозвучал голос:
- Почему нет света, старшина?
- Не нужон он ему. Скоро преставится.
- Устав существует даже для мертвых. Откройте!
Темнота ржаво распахнулась. На пороге камерытрое в аккуратной воинской
форме. Первым вошел гладко выбритый лейтенант с лицом аскета и
запоминающимся выражением глубоко озабоченных глаз. Коверкотовая
гимнастерка перехвачена блестящим кожаным ремнем, широкие бриджи чуть
приспущены к собранным в гармошку хромовым сапогам. Щеголь. Сопровождающий
его сержант на полголовы выше и держи;' широкое, непроницаемое лицо чуть
внаклон.
- Устать! - выныривает из-за них уже знакомый зэку Григорий Федорович.
- Будет вам, Пидорко! - досадливо отмахнулся лейтенант. - Его сам
Господь Бог не поднимет.
- Бога нет, - конфузливо шутит Пидорко. - А мы усе - от обезьяны...
- Вижу, - лейтенант наклонился над зэком. - Вы меня слышите, 753-й?
Заключенный слегка приподнял веки.
- Моя фамилия Казакевич. Я начальник этого блока. Прошу неукоснительно