о полуулыбки, затем до
слабой игры в углах ее сжатых губ и наконец выцветало вовсе,
так что, поровнявшись с нею, я не находил просто никакого
выражения на ее прелестном круглом лице, чуть тронутом оспой, и
в косящих светлых глазах. Но как только я проезжал и
оглядывался на нее, перед тем, как взмыть в гору, уже опять
намечалась тонкая впадинка у нее на щеке, опять лучились
таинственным светом ее дорогие черты. Боже мой, как я ее
обожал! Я никогда не сказал с ней ни слова, но после того как я
перестал ездить по той дороге в тот низко-солнечный час, наше
безмолвное знакомство время от времени еще возобновлялось в
течение трех-четырех лет. Посещаю, бывало, хмурый, в крагах, со
стеком, скотный двор или конюшню, и откуда ни возьмись она
вдруг появляется, словно вырастая из золотистой земли,-- и
всегда стоит немного в сторонке, всегда босая, потирая подъем
одной ноги об икру другой, или почесывая четвертым пальцем
пробор в светло-русых волосах, и всегда прислоняясь к
чему-нибудь, к двери конюшни, пока седлают мне лошадь, или к
стволу липы в резко-яркое сентябрьское утро, когда всей оравой
деревенская прислуга собиралась у парадного подъезда провожать
нас на зиму в город. С каждым разом ее грудь под серым ситцем
казалась мне мягче, а голые руки крепче, и однажды, незадолго
до ее отъезда в далекое село, куда ее в шестнадцать лет выдали
за пьяницу-кузнеца, я заметил как-то, проходя мимо, блеск
нежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах.
Странно сказать, но в моей жизни она была первой, имевшей
колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать
сон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давала
погаснуть улыбке), а между тем в сознательной жизни я и не
думал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытать
отвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха
крестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господским
ухаживанием.
5
Прежде чем расстаться с этим навязчивым образом, мне
хотелось бы задержать перед глазами одновременно две картины.
Одна из них долго жила во мне совершенно отдельно от скромной
Поленьки, стоявшей на черной ступени золотой избы; оберегая
собственный покой, я отказывался отнести к ней то русалочное
воплощение ее жалостной красоты, которое я однажды подсмотрел.
Дело было в июне того года, когда нам обоим минуло тринадцать
лет; я пробирался по берегу Оредежи, преследуя так называемых
"черных" апполонов (Parnassius mnemosyne), диковинных, древнего
происхождения, бабочек с полупрозрачными, глянцевитыми крыльями
и пушистыми вербными брюшками. Погоня за этими чудными
созданиями завела меня в заросль черемух и ольх у самого края
холодной синей реки, как вдруг донеслись крики и всплески, и я
увидел из-за благоухающего куста Поленьку и трех-четырех других
подростков, полоскавшихся нагишом у развалин свай, где была
когда-то купальня. Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей под
курносым носом, с крутыми детскими ребрами, резко намеченными
под бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными черной
грязью икрами, с круглым гребнем, горевшим в темных от влаги
волосах, она спасалась от бритоголовой, тугопузой девочки и
бесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл
(кажется, против сглазу), которые приставали к ней,
хлеща и шл
слабой игры в углах ее сжатых губ и наконец выцветало вовсе,
так что, поровнявшись с нею, я не находил просто никакого
выражения на ее прелестном круглом лице, чуть тронутом оспой, и
в косящих светлых глазах. Но как только я проезжал и
оглядывался на нее, перед тем, как взмыть в гору, уже опять
намечалась тонкая впадинка у нее на щеке, опять лучились
таинственным светом ее дорогие черты. Боже мой, как я ее
обожал! Я никогда не сказал с ней ни слова, но после того как я
перестал ездить по той дороге в тот низко-солнечный час, наше
безмолвное знакомство время от времени еще возобновлялось в
течение трех-четырех лет. Посещаю, бывало, хмурый, в крагах, со
стеком, скотный двор или конюшню, и откуда ни возьмись она
вдруг появляется, словно вырастая из золотистой земли,-- и
всегда стоит немного в сторонке, всегда босая, потирая подъем
одной ноги об икру другой, или почесывая четвертым пальцем
пробор в светло-русых волосах, и всегда прислоняясь к
чему-нибудь, к двери конюшни, пока седлают мне лошадь, или к
стволу липы в резко-яркое сентябрьское утро, когда всей оравой
деревенская прислуга собиралась у парадного подъезда провожать
нас на зиму в город. С каждым разом ее грудь под серым ситцем
казалась мне мягче, а голые руки крепче, и однажды, незадолго
до ее отъезда в далекое село, куда ее в шестнадцать лет выдали
за пьяницу-кузнеца, я заметил как-то, проходя мимо, блеск
нежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах.
Странно сказать, но в моей жизни она была первой, имевшей
колдовскую способность накипанием света и сладости прожигать
сон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давала
погаснуть улыбке), а между тем в сознательной жизни я и не
думал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытать
отвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запаха
крестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господским
ухаживанием.
5
Прежде чем расстаться с этим навязчивым образом, мне
хотелось бы задержать перед глазами одновременно две картины.
Одна из них долго жила во мне совершенно отдельно от скромной
Поленьки, стоявшей на черной ступени золотой избы; оберегая
собственный покой, я отказывался отнести к ней то русалочное
воплощение ее жалостной красоты, которое я однажды подсмотрел.
Дело было в июне того года, когда нам обоим минуло тринадцать
лет; я пробирался по берегу Оредежи, преследуя так называемых
"черных" апполонов (Parnassius mnemosyne), диковинных, древнего
происхождения, бабочек с полупрозрачными, глянцевитыми крыльями
и пушистыми вербными брюшками. Погоня за этими чудными
созданиями завела меня в заросль черемух и ольх у самого края
холодной синей реки, как вдруг донеслись крики и всплески, и я
увидел из-за благоухающего куста Поленьку и трех-четырех других
подростков, полоскавшихся нагишом у развалин свай, где была
когда-то купальня. Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей под
курносым носом, с крутыми детскими ребрами, резко намеченными
под бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными черной
грязью икрами, с круглым гребнем, горевшим в темных от влаги
волосах, она спасалась от бритоголовой, тугопузой девочки и
бесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл
(кажется, против сглазу), которые приставали к ней,
хлеща и шл