ринимал за нелюбимого
сослуживца--Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет тому назад
в той же Ницце. "Qui est cette femme? Chassez-la!" ("Кто эта
женщина? Прогоните ее!" (франи.)) -- кричал он моей
матери, указывая трясущимся перстом на бельгийскую или
голландскую королеву, остановившуюся, чтобы справиться о его
здоровье. Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы
показать ему красивый камушек, который он медленно осматривает
и медленно кладет себе в рот. Ужасно жалею, что мало
расспрашивал мать впоследствии об этой странной поре на
начальной границе моего сознания и на конечном пределе сознания
дедовского.
Все дольше и дольше становились припадки забытья. Во время
одного такого затмения всех чувств он был перевезен в Россию.
Моя мать закамуфлировала комнату под его спальню в Ницце.
Подыскали похожую мебель, наполнили вазы выписанными с юга
цветами и тот уголок стены (мне особенно нравится эта
подробность), который можно было наискось разглядеть из окна,
покрасили в блестяще-белый цвет, так что при каждом временном
прояснении рассудка больной видел себя в безопасности, среди
блеска и мимоз иллюзорной Ривьеры, художественно представленной
моей матерью, и умер он мирно, не слыша голых русских берез,
шумящих мартовским прутяным шорохом вокруг дома.
3
Отец вырос в казенных апартаментах против Зимнего Дворца.
У него было три брата, Дмитрий (женатый первым браком на
Фальц-Фейн), Сергей (женатый на Тучковой) и Константин (к
женщинам равнодушный, чем поразительно отличался ото всех своих
братьев). Из пяти их сестер Наталья была за Петерсоном, Вера --
за Пыхачевым, Нина -- за бароном Раушем фон Траубенберг (а
затем за адмиралом Коломейцевым), Елизавета -- за князем
Витгенштейном, Надежда--за Вонлярлярским. К началу второго
десятилетия века у меня было так сказать данных, т. е, вошедших
в сферу моего родового сознания и установившихся там знакомым
звездным узором, тринадцать двоюродных братьев (с большинством
из которых я был в разное время дружен) и шесть двоюродных
сестер (в большинство из которых я был явно или тайно влюблен).
С некоторыми из этих семейств, по взаимной ли симпатии или по
соседству земель, мы виделись значительно чаще, чем с другими.
Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк,
прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские
имения--Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской
губернии -- все это осталось идиллически гравюрным фоном в
памяти, находящей теперь схожий рисунок только в совсем старой
русской литературе.
4
Со стороны матери у меня был всего один близкий
родственник -- ее единственный оставшийся в живых брат Василий
Иванович Рукавишников; был он дипломат, как и его свояк
Константин Дмитриевич Набоков, которого я упомянул выше и
теперь хочу подробнее воскресить в мыслях,--до вызова более
живого, но в грустном и тайном смысле одностихийного, образа
Василья Ивановича.
Константин Дмитриевич был худощавый, чопорный, с
тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк, живший на
клубной квартире в Лондоне, среди фотографий каких-то молодых
английских офицеров, и не очень счастливо воевавший с
соперником по посольскому первенству Саблиным. Ответив как-то
"Нет, спасибо, мне тут рядом", а в друг
сослуживца--Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет тому назад
в той же Ницце. "Qui est cette femme? Chassez-la!" ("Кто эта
женщина? Прогоните ее!" (франи.)) -- кричал он моей
матери, указывая трясущимся перстом на бельгийскую или
голландскую королеву, остановившуюся, чтобы справиться о его
здоровье. Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы
показать ему красивый камушек, который он медленно осматривает
и медленно кладет себе в рот. Ужасно жалею, что мало
расспрашивал мать впоследствии об этой странной поре на
начальной границе моего сознания и на конечном пределе сознания
дедовского.
Все дольше и дольше становились припадки забытья. Во время
одного такого затмения всех чувств он был перевезен в Россию.
Моя мать закамуфлировала комнату под его спальню в Ницце.
Подыскали похожую мебель, наполнили вазы выписанными с юга
цветами и тот уголок стены (мне особенно нравится эта
подробность), который можно было наискось разглядеть из окна,
покрасили в блестяще-белый цвет, так что при каждом временном
прояснении рассудка больной видел себя в безопасности, среди
блеска и мимоз иллюзорной Ривьеры, художественно представленной
моей матерью, и умер он мирно, не слыша голых русских берез,
шумящих мартовским прутяным шорохом вокруг дома.
3
Отец вырос в казенных апартаментах против Зимнего Дворца.
У него было три брата, Дмитрий (женатый первым браком на
Фальц-Фейн), Сергей (женатый на Тучковой) и Константин (к
женщинам равнодушный, чем поразительно отличался ото всех своих
братьев). Из пяти их сестер Наталья была за Петерсоном, Вера --
за Пыхачевым, Нина -- за бароном Раушем фон Траубенберг (а
затем за адмиралом Коломейцевым), Елизавета -- за князем
Витгенштейном, Надежда--за Вонлярлярским. К началу второго
десятилетия века у меня было так сказать данных, т. е, вошедших
в сферу моего родового сознания и установившихся там знакомым
звездным узором, тринадцать двоюродных братьев (с большинством
из которых я был в разное время дружен) и шесть двоюродных
сестер (в большинство из которых я был явно или тайно влюблен).
С некоторыми из этих семейств, по взаимной ли симпатии или по
соседству земель, мы виделись значительно чаще, чем с другими.
Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк,
прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские
имения--Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской
губернии -- все это осталось идиллически гравюрным фоном в
памяти, находящей теперь схожий рисунок только в совсем старой
русской литературе.
4
Со стороны матери у меня был всего один близкий
родственник -- ее единственный оставшийся в живых брат Василий
Иванович Рукавишников; был он дипломат, как и его свояк
Константин Дмитриевич Набоков, которого я упомянул выше и
теперь хочу подробнее воскресить в мыслях,--до вызова более
живого, но в грустном и тайном смысле одностихийного, образа
Василья Ивановича.
Константин Дмитриевич был худощавый, чопорный, с
тревожными глазами, довольно меланхоличный холостяк, живший на
клубной квартире в Лондоне, среди фотографий каких-то молодых
английских офицеров, и не очень счастливо воевавший с
соперником по посольскому первенству Саблиным. Ответив как-то
"Нет, спасибо, мне тут рядом", а в друг