ообщила мне, что где-то
на нем тепло укрыта фляжка коньяку. Подъездным путем завернув к его дому, мы
увидали тормозящую перед ним Сибил. Я с учтивой поспешностью вышел. Она
сказала: "Поскольку мой муж не любитель знакомить людей, давайте знакомиться
сами. Вы доктор Кинбот, не так ли? А я Сибил Шейд." И она обернулась к мужу,
говоря, что он мог бы еще минутку подождать ее у себя в кабинете: она и
звала, и гудела, и долезла до самого верха, и проч. Не желая быть свидетелем
супружеской сцены, я поворотился, чтобы уйти, но она остановила меня:
"Выпейте с нами, -- сказала она, -- вернее со мной, потому что Джону
запрещено даже прикасаться к спиртному". Я объяснил, что не смогу
задержаться надолго, ибо вот-вот должен начаться своего рода маленький
семинар, за которым мы немного пиграем в настольный теннис с двумя
очаровательными близнецами и еще с одним, да, еще с одним молодым человеком.
С этого дня я начал все чаще видаться со своим знаменитым соседом. Одно
из моих окон неизменно доставляло мне первостатейное развлечение, особенно,
когда я поджидал какого-нибудь запоздалого гостя. С третьего этажа моего
жилища явственно различалось окошко гостиной Шейдов, пока оставались еще
обнаженными ветви стоявших меж нами листопадных деревьев, и едва ли не
каждый вечер я наблюдал за мерно качавшейся ногой поэта. Отсюда следовало,
что он сидел с книгой в покойном кресле, но более ничего никогда высмотреть
не удавалось, кроме этой ноги да тени ее, двигавшейся вверх-вниз в
таинственном ритме духовного поглощения, в сгущенном свете лампы. Всегда в
одно и то же время сафьянная коричневая туфля спадала с толстого шерстяного
носка ноги, который продолжал колебаться, слегка, впрочем, замедляя размах.
Значит, близилось время постели со всеми его ужасами. Значит, через
несколько минут носок нашарит и подденет туфлю и пропадет из золотистого
поля зрения, рассеченного черной чертой ветки. Иногда по этому полю
проносилась, всплескивая руками, как бы в гневе вон выбегая из дому, Сибил
Шейд и возвращалась, словно простив мужу дружбу с эксцентричным соседом;
впрочем, загадка ее поведения полностью разрешилась одним вечером, когда я,
набрав их номер и между тем наблюдая за их окном, колдовски заставил ее
повторить торопливые и совершенно невинные перемещения, что так озадачивали
меня.
Увы, мир моей души вскоре был поколеблен. Густая струя ядовитой зависти
излилась на меня, как только ученое предместье сообразило, что Джон Шейд
ценит мое общество превыше любого другого. Ваше фырканье, дражайшая миссис
Ц., не ускользнуло от нас, когда после отчаянно скучного вечера в Вашем доме
я помогал усталому старику-поэту отыскивать галоши. Как-то в поисках журнала
с изображенным на обложке Королевским дворцом в Онгаве, который я
хотел показать моему другу, мне случилось зайти на кафедру английской
литературы и услышать, как молодой преподаватель в зеленой вельветовой
куртке, которого я из милосердия назову здесь "Геральд Эмеральд",
небрежно ответил на какой-то вопрос секретарши: "По-моему, мистер Шейд уже
уехал вместе с Великим Бобром." Верно, я очень высок, а моя каштановая
борода довольно богата оттенками и текстурой, дурацкая кличка относилась,
очевидно, ко мне, но не стоила внимания, и я, спокойно взяв свой журнал с
усыпанного брошюрами стола, отправился восвояси
на нем тепло укрыта фляжка коньяку. Подъездным путем завернув к его дому, мы
увидали тормозящую перед ним Сибил. Я с учтивой поспешностью вышел. Она
сказала: "Поскольку мой муж не любитель знакомить людей, давайте знакомиться
сами. Вы доктор Кинбот, не так ли? А я Сибил Шейд." И она обернулась к мужу,
говоря, что он мог бы еще минутку подождать ее у себя в кабинете: она и
звала, и гудела, и долезла до самого верха, и проч. Не желая быть свидетелем
супружеской сцены, я поворотился, чтобы уйти, но она остановила меня:
"Выпейте с нами, -- сказала она, -- вернее со мной, потому что Джону
запрещено даже прикасаться к спиртному". Я объяснил, что не смогу
задержаться надолго, ибо вот-вот должен начаться своего рода маленький
семинар, за которым мы немного пиграем в настольный теннис с двумя
очаровательными близнецами и еще с одним, да, еще с одним молодым человеком.
С этого дня я начал все чаще видаться со своим знаменитым соседом. Одно
из моих окон неизменно доставляло мне первостатейное развлечение, особенно,
когда я поджидал какого-нибудь запоздалого гостя. С третьего этажа моего
жилища явственно различалось окошко гостиной Шейдов, пока оставались еще
обнаженными ветви стоявших меж нами листопадных деревьев, и едва ли не
каждый вечер я наблюдал за мерно качавшейся ногой поэта. Отсюда следовало,
что он сидел с книгой в покойном кресле, но более ничего никогда высмотреть
не удавалось, кроме этой ноги да тени ее, двигавшейся вверх-вниз в
таинственном ритме духовного поглощения, в сгущенном свете лампы. Всегда в
одно и то же время сафьянная коричневая туфля спадала с толстого шерстяного
носка ноги, который продолжал колебаться, слегка, впрочем, замедляя размах.
Значит, близилось время постели со всеми его ужасами. Значит, через
несколько минут носок нашарит и подденет туфлю и пропадет из золотистого
поля зрения, рассеченного черной чертой ветки. Иногда по этому полю
проносилась, всплескивая руками, как бы в гневе вон выбегая из дому, Сибил
Шейд и возвращалась, словно простив мужу дружбу с эксцентричным соседом;
впрочем, загадка ее поведения полностью разрешилась одним вечером, когда я,
набрав их номер и между тем наблюдая за их окном, колдовски заставил ее
повторить торопливые и совершенно невинные перемещения, что так озадачивали
меня.
Увы, мир моей души вскоре был поколеблен. Густая струя ядовитой зависти
излилась на меня, как только ученое предместье сообразило, что Джон Шейд
ценит мое общество превыше любого другого. Ваше фырканье, дражайшая миссис
Ц., не ускользнуло от нас, когда после отчаянно скучного вечера в Вашем доме
я помогал усталому старику-поэту отыскивать галоши. Как-то в поисках журнала
с изображенным на обложке Королевским дворцом в Онгаве, который я
хотел показать моему другу, мне случилось зайти на кафедру английской
литературы и услышать, как молодой преподаватель в зеленой вельветовой
куртке, которого я из милосердия назову здесь "Геральд Эмеральд",
небрежно ответил на какой-то вопрос секретарши: "По-моему, мистер Шейд уже
уехал вместе с Великим Бобром." Верно, я очень высок, а моя каштановая
борода довольно богата оттенками и текстурой, дурацкая кличка относилась,
очевидно, ко мне, но не стоила внимания, и я, спокойно взяв свой журнал с
усыпанного брошюрами стола, отправился восвояси