человека моих
убеждений гоголь-моголя и молочных смесей. Шейд сказал, что у него все
наоборот: ему требуется сделать определенное усилие, чтобы отведать овощей.
Подступиться к салату для него то же, что вступить в море прохладным днем, и
ему всегда приходиться собираться с силами, чтобы двинуться на штурм яблока.
В то время я еще не привык к довольно утомительному подшучиванию и
перекорам, распространенным среди американских интеллектуалов
узкородственной университетской группы, и потому не стал говорить Джону
Шейду перед этими ухмыляющимися пожилыми самцами о том, как восхищают меня
его творения, -- дабы серьезный разговор о литературе не выродился в обычный
обмен остротами. Вместо того я спросил его об одном из новоприобретенных
мною студентов, посещавшем также и его курс, -- переменчивом, тонком, я бы
сказал, изысканном юноше, -- но, решительно встряхнув жесткими кудрями,
старый поэт ответил, что давно уж перестал запоминать имена и лица
студентов, и что единственная особа в его поэтическом семинаре, которую он в
силах зримо себе представить, -- это передвигающаяся на костылях заочница.
"Да будет вам, Джон, -- произнес профессор Харлей, -- не хотите же вы
сказать, что и вправду не имеете ни ментального, ни висцерального портрета
той сногсшибательной блондинки в черном леотарде, что повадилась в
ваш 202-й литературный?" Шейд, залучась всеми морщинами, ласково похлопал по
запястью Харлея, дабы его остановить. Другой мучитель осведомился, правду ли
говорят, будто я установил у себя в подполье два стола для пинг-понга? Я
спросил, это что, преступление? Нет, сказал он, но зачем же два? "Ах, вот
значит в чем преступленье?" -- парировал я, и все рассмеялись.
Несмотря на "хромое" сердце (смотри строку 736), незначительную
колченогость и странно уклончивую манеру передвигаться, Шейд питал
необычайную страсть к пешим прогулкам, впрочем, снег ему досаждал, и зимой
он предпочитал, чтобы после занятий жена заезжала за ним на машине.
Несколькими днями позже, выйдя из Плющевого, иначе Главного холла (ныне,
увы, Шейд-холл), я увидал его поджидающим снаружи, когда приедет за ним
миссис Шейд. С минуту я простоял рядом с ним на ступеньках подпираемого
колоннами портика, подтягивая палец за пальцем перчатку, глядя вдаль, как бы
в ожидании частей, имеющих прибыть для парада: "Проникновенное исполнение",
-- заметил поэт. Он справился с ручными часами. Снежинка пала на них.
"Кристалл к кристаллу", -- сказал Шейд. Я предложил отвезти его домой в моем
мощном "кремлере". "Жены запамятливы, мистер Шейд." Он задрал кудлатую
голову, чтобы взглянуть на библиотечные часы. По холодной глади укрытой
снегом травы, смеясь и оскальзываясь, прошли двое парнишек в цветных, в
сверкающих зимних одеждах. Шейд опять посмотрел на часы и, пожав плечами,
принял мое предложение.
Не будет ли он возражать, осведомился я, если мы выберем путь
подлиннее, с остановкой в Общественном центре, где я намереваюсь купить
печенье под шоколадной глазурью и немного икры? Он сказал, что его это
устроит. Изнутри супермаркета, сквозь его зеркальные окна я видел, как наш
старичок дунул в винную лавку. Когда я вернулся с покупками, он уже сидел в
машине, читая бульварную газетенку, до прикосновенья к которой не снизошел
бы, полагаю, ни единый поэт. Симпатичная выпухлость с
убеждений гоголь-моголя и молочных смесей. Шейд сказал, что у него все
наоборот: ему требуется сделать определенное усилие, чтобы отведать овощей.
Подступиться к салату для него то же, что вступить в море прохладным днем, и
ему всегда приходиться собираться с силами, чтобы двинуться на штурм яблока.
В то время я еще не привык к довольно утомительному подшучиванию и
перекорам, распространенным среди американских интеллектуалов
узкородственной университетской группы, и потому не стал говорить Джону
Шейду перед этими ухмыляющимися пожилыми самцами о том, как восхищают меня
его творения, -- дабы серьезный разговор о литературе не выродился в обычный
обмен остротами. Вместо того я спросил его об одном из новоприобретенных
мною студентов, посещавшем также и его курс, -- переменчивом, тонком, я бы
сказал, изысканном юноше, -- но, решительно встряхнув жесткими кудрями,
старый поэт ответил, что давно уж перестал запоминать имена и лица
студентов, и что единственная особа в его поэтическом семинаре, которую он в
силах зримо себе представить, -- это передвигающаяся на костылях заочница.
"Да будет вам, Джон, -- произнес профессор Харлей, -- не хотите же вы
сказать, что и вправду не имеете ни ментального, ни висцерального портрета
той сногсшибательной блондинки в черном леотарде, что повадилась в
ваш 202-й литературный?" Шейд, залучась всеми морщинами, ласково похлопал по
запястью Харлея, дабы его остановить. Другой мучитель осведомился, правду ли
говорят, будто я установил у себя в подполье два стола для пинг-понга? Я
спросил, это что, преступление? Нет, сказал он, но зачем же два? "Ах, вот
значит в чем преступленье?" -- парировал я, и все рассмеялись.
Несмотря на "хромое" сердце (смотри строку 736), незначительную
колченогость и странно уклончивую манеру передвигаться, Шейд питал
необычайную страсть к пешим прогулкам, впрочем, снег ему досаждал, и зимой
он предпочитал, чтобы после занятий жена заезжала за ним на машине.
Несколькими днями позже, выйдя из Плющевого, иначе Главного холла (ныне,
увы, Шейд-холл), я увидал его поджидающим снаружи, когда приедет за ним
миссис Шейд. С минуту я простоял рядом с ним на ступеньках подпираемого
колоннами портика, подтягивая палец за пальцем перчатку, глядя вдаль, как бы
в ожидании частей, имеющих прибыть для парада: "Проникновенное исполнение",
-- заметил поэт. Он справился с ручными часами. Снежинка пала на них.
"Кристалл к кристаллу", -- сказал Шейд. Я предложил отвезти его домой в моем
мощном "кремлере". "Жены запамятливы, мистер Шейд." Он задрал кудлатую
голову, чтобы взглянуть на библиотечные часы. По холодной глади укрытой
снегом травы, смеясь и оскальзываясь, прошли двое парнишек в цветных, в
сверкающих зимних одеждах. Шейд опять посмотрел на часы и, пожав плечами,
принял мое предложение.
Не будет ли он возражать, осведомился я, если мы выберем путь
подлиннее, с остановкой в Общественном центре, где я намереваюсь купить
печенье под шоколадной глазурью и немного икры? Он сказал, что его это
устроит. Изнутри супермаркета, сквозь его зеркальные окна я видел, как наш
старичок дунул в винную лавку. Когда я вернулся с покупками, он уже сидел в
машине, читая бульварную газетенку, до прикосновенья к которой не снизошел
бы, полагаю, ни единый поэт. Симпатичная выпухлость с