и тысячи девятьсот
девяносто девятого раза, -- впрочем, неважно. Несколько минут погодя все
опять погрузилось в плотную тьму, и я вернулся в постель.
В полдень 5 июля в другом полушарии по промытому дождичком термакадаму
аэропорта в Онгаве шел, направляясь к следующему рейсом на Копенгаген
русскому самолету, Градус с французским паспортом в руке, и именно в эту
минуту, ранним утром (по атлантическому береговому времени) Шейд принялся
сочинять или записывать сочиненные в постели начальные строки Песни второй.
Когда почти через двадцать четыре часа он добрался до 230-й строки,
Градус после ночного отдыха на вилле высокопоставленной Тени (нашего консула
в Копенгагене) вошел в сопровождении Тени в магазин готового платья, чтобы
привести свой вид в соответствие с описанием, данным в более поздних
заметках (к строкам 286 и 408). Мигрень нынче снова усилилась.
Что до собственных моих дел, они, боюсь, были крайне
неудовлетворительны со всех точек зрения -- с эмоциональной, с творческой и
с общественной. Полоса невезения началась днем раньше, когда я проявил
чрезмерную доброту, предложив моему молодому другу -- кандидату на третий
мой пинг-понговый стол, лишенному водительских прав после впечатляющей серии
нарушений дорожных правил, -- отвезти его в моем мощном "Кремлере" в
родительское именье -- пустяковое дело, каких-нибудь двести миль. Там, среди
ночного разгула, в толпе незнакомых людей -- юношей, старцев, перенадушенных
дев, -- в стихии шутих, дыма жаровен, жеребячьего флирта, джазовой музыки и
рассветных купаний я утратил всякую связь с глупым мальчишкой, был принужден
танцевать, был принужден петь, участвовать в невообразимых по скуке и
пустоте разговорах с различными родичами дитяти и, наконец, неведомо как
очутился уже на другой гулянке в другом именьи и там после неописуемых
салонных игр, в которых мне едва не отхватили бороду, получил на завтрак
какую-то кутью, после чего отправился с безымянным хозяином, старым и пьяным
болваном в смокинге и жокейских бриджах, осматривать, запинаясь на каждом
шагу, конюшни. Отыскавши машину (в сосновой рощице в стороне от дороги), я
выкинул с водительского сиденья пару сочащихся купальных трусов и девичью
серебристую туфельку. За ночь тормоза пообмякли и вскоре, на пустынной
дороге, у меня вышел бензин. Куранты Вордсмитского колледжа отбивали шесть,
когда я достиг Аркадии, клянясь себе никогда больше не попадаться подобным
образом и невинно предвкушая тихий утешительный вечер с моим поэтом. И
только увидев на кресле в прихожей обвязанную лентами плоскую картонку, я
сообразил, что чуть было не пропустил день его рождения.
Какое-то время назад я приметил эту дату на обложке одной из его книг,
поразмыслил над одряхлением его утреннего одеяния, как бы играючи смерил
длины наших рук и купил для него в Вашингтоне совершенно сногсшибательный
шелковый халат, настоящую драконью шкуру, по-восточному яркую, хоть сейчас
на самурая, -- его-то и содержала коробка.
Торопливо сбросив одежды и рыча мой любимый гимн, я принял душ. Мой
многоумелый садовник, делая мне массаж (в чем я немало нуждался), сообщил,
что нынче вечером у Шейдов прием "а-ля фуршет", и что ожидается сенатор
Проубел (пряморечивый государственный муж и двоюродный брат Джона, не
сходящий с газетных листов).
Право, ничего так не люби
девяносто девятого раза, -- впрочем, неважно. Несколько минут погодя все
опять погрузилось в плотную тьму, и я вернулся в постель.
В полдень 5 июля в другом полушарии по промытому дождичком термакадаму
аэропорта в Онгаве шел, направляясь к следующему рейсом на Копенгаген
русскому самолету, Градус с французским паспортом в руке, и именно в эту
минуту, ранним утром (по атлантическому береговому времени) Шейд принялся
сочинять или записывать сочиненные в постели начальные строки Песни второй.
Когда почти через двадцать четыре часа он добрался до 230-й строки,
Градус после ночного отдыха на вилле высокопоставленной Тени (нашего консула
в Копенгагене) вошел в сопровождении Тени в магазин готового платья, чтобы
привести свой вид в соответствие с описанием, данным в более поздних
заметках (к строкам 286 и 408). Мигрень нынче снова усилилась.
Что до собственных моих дел, они, боюсь, были крайне
неудовлетворительны со всех точек зрения -- с эмоциональной, с творческой и
с общественной. Полоса невезения началась днем раньше, когда я проявил
чрезмерную доброту, предложив моему молодому другу -- кандидату на третий
мой пинг-понговый стол, лишенному водительских прав после впечатляющей серии
нарушений дорожных правил, -- отвезти его в моем мощном "Кремлере" в
родительское именье -- пустяковое дело, каких-нибудь двести миль. Там, среди
ночного разгула, в толпе незнакомых людей -- юношей, старцев, перенадушенных
дев, -- в стихии шутих, дыма жаровен, жеребячьего флирта, джазовой музыки и
рассветных купаний я утратил всякую связь с глупым мальчишкой, был принужден
танцевать, был принужден петь, участвовать в невообразимых по скуке и
пустоте разговорах с различными родичами дитяти и, наконец, неведомо как
очутился уже на другой гулянке в другом именьи и там после неописуемых
салонных игр, в которых мне едва не отхватили бороду, получил на завтрак
какую-то кутью, после чего отправился с безымянным хозяином, старым и пьяным
болваном в смокинге и жокейских бриджах, осматривать, запинаясь на каждом
шагу, конюшни. Отыскавши машину (в сосновой рощице в стороне от дороги), я
выкинул с водительского сиденья пару сочащихся купальных трусов и девичью
серебристую туфельку. За ночь тормоза пообмякли и вскоре, на пустынной
дороге, у меня вышел бензин. Куранты Вордсмитского колледжа отбивали шесть,
когда я достиг Аркадии, клянясь себе никогда больше не попадаться подобным
образом и невинно предвкушая тихий утешительный вечер с моим поэтом. И
только увидев на кресле в прихожей обвязанную лентами плоскую картонку, я
сообразил, что чуть было не пропустил день его рождения.
Какое-то время назад я приметил эту дату на обложке одной из его книг,
поразмыслил над одряхлением его утреннего одеяния, как бы играючи смерил
длины наших рук и купил для него в Вашингтоне совершенно сногсшибательный
шелковый халат, настоящую драконью шкуру, по-восточному яркую, хоть сейчас
на самурая, -- его-то и содержала коробка.
Торопливо сбросив одежды и рыча мой любимый гимн, я принял душ. Мой
многоумелый садовник, делая мне массаж (в чем я немало нуждался), сообщил,
что нынче вечером у Шейдов прием "а-ля фуршет", и что ожидается сенатор
Проубел (пряморечивый государственный муж и двоюродный брат Джона, не
сходящий с газетных листов).
Право, ничего так не люби