его
скудного содержимого, каковое включало комплект пепельниц, дамасский нож для
бумаг (описанный как "старинный кинжал, привезенный с Востока отцом миссис
Гольдсворт") и старый, но неистраченный карманный дневник, с надеждой
дозревающий здесь времен, когда проделает полный круг и вернется к нему
согласный на все календарь. Среди множества подробнейших извещений,
прикрепленных к особой доске в кладовке, -- поучений по
слесарно-водопроводному делу, диссертаций об электричестве и трактатов о
кактусах, -- я нашел диету для черной кошки, доставшейся мне в виде
приложения к дому:
Пон, Ср, Пятн: Печенка
Вт, Четв, Субб: Рыба
Воскр: Рубленное мясо
(Все, что она от меня получила, -- это молоко и сардинки. Приятная была
зверушка, но скоро ее маята стала действовать мне на нервы, и я сдал ее в
аренду миссис Финлей, поломойке.) Но самое, быть может, уморительное
уведомление касалось обхождения с оконными шторами, которые мне надлежало
задергивать и раздирать различными способами в различное время суток, дабы
не дать солнцу добраться до мебели. Для нескольких окон описывалось
расположенье светила, подневное и посезонное, и если бы я и впрямь все это
проделывал, быть бы мне заняту не меньше участника регаты. Имелась, правда,
оговорка со щедрым предположением, что, может быть, я -- чем орудовать
шторами -- предпочту таскать и перетаскивать из солнечных пределов наиболее
драгоценные предметы (как то: два вышитых кресла и тяжеленную "королевскую
консоль"), но совершать это следовало осторожно, дабы не поцарапать стенные
багетки. Я не могу, к сожалению, воссоздать точной схемы перестановок, но
припоминаю, что мне надлежало производить длинную рокировку перед сном и
короткую сразу же после. Милый мой Шейд ревел от смеха, когда я пригласил
его на ознакомительную прогулку и позволил самому отыскать несколько таких
захоронок. Слава Богу, его здоровое веселье разрядило атмосферу damnum
infectum{2}, в которой я вынужден был обретаться. Он, со своей стороны,
попотчевал меня многими анекдотами касательно суховатого юмора судьи и
повадок, присущих ему в заседательной зале, в большинстве то были, конечно,
фольклорные преувеличения, кое-что -- явные выдумки, впрочем, все вполне
безобидные. Шейд не стал смаковать смехотворных историй, -- добрый старый
мой друг не был до них охоч, -- о страшных тенях, которые отбрасывала на
преступный мир мантия судьи Гольдсворта, о том, как иной злодей, сидя в
темнице, буквально издыхает от raghdirst (жажды мести), всех этих глумливых
пошлостей, разносимых бездушными, скабрезными людьми, для которых попросту
не существует романтики, дальних стран, опушенных котиком алых небес,
сумрачных дюн сказочного королевства. Но будет об этом. Я не желаю мять и
корежить недвусмысленный apparatus criticus{3}, придавая ему кошмарное
сходство с романом.
Ныне для меня невозможным было бы описание жилища Шейда на языке
зодчества -- да, собственно, на любом другом, кроме языка щелок, просветов,
удач, окаймленных оконной рамой. Как упоминалось уже (смотри
Предисловие), явилось лето и привело за собой оптические затруднения:
притязательница-листва не всегда разделяла со мною взгляды, она затмила
зеленый монокль непроницаемой пеленой, превратясь из ограды в преграду. Тем
временем (3 и
скудного содержимого, каковое включало комплект пепельниц, дамасский нож для
бумаг (описанный как "старинный кинжал, привезенный с Востока отцом миссис
Гольдсворт") и старый, но неистраченный карманный дневник, с надеждой
дозревающий здесь времен, когда проделает полный круг и вернется к нему
согласный на все календарь. Среди множества подробнейших извещений,
прикрепленных к особой доске в кладовке, -- поучений по
слесарно-водопроводному делу, диссертаций об электричестве и трактатов о
кактусах, -- я нашел диету для черной кошки, доставшейся мне в виде
приложения к дому:
Пон, Ср, Пятн: Печенка
Вт, Четв, Субб: Рыба
Воскр: Рубленное мясо
(Все, что она от меня получила, -- это молоко и сардинки. Приятная была
зверушка, но скоро ее маята стала действовать мне на нервы, и я сдал ее в
аренду миссис Финлей, поломойке.) Но самое, быть может, уморительное
уведомление касалось обхождения с оконными шторами, которые мне надлежало
задергивать и раздирать различными способами в различное время суток, дабы
не дать солнцу добраться до мебели. Для нескольких окон описывалось
расположенье светила, подневное и посезонное, и если бы я и впрямь все это
проделывал, быть бы мне заняту не меньше участника регаты. Имелась, правда,
оговорка со щедрым предположением, что, может быть, я -- чем орудовать
шторами -- предпочту таскать и перетаскивать из солнечных пределов наиболее
драгоценные предметы (как то: два вышитых кресла и тяжеленную "королевскую
консоль"), но совершать это следовало осторожно, дабы не поцарапать стенные
багетки. Я не могу, к сожалению, воссоздать точной схемы перестановок, но
припоминаю, что мне надлежало производить длинную рокировку перед сном и
короткую сразу же после. Милый мой Шейд ревел от смеха, когда я пригласил
его на ознакомительную прогулку и позволил самому отыскать несколько таких
захоронок. Слава Богу, его здоровое веселье разрядило атмосферу damnum
infectum{2}, в которой я вынужден был обретаться. Он, со своей стороны,
попотчевал меня многими анекдотами касательно суховатого юмора судьи и
повадок, присущих ему в заседательной зале, в большинстве то были, конечно,
фольклорные преувеличения, кое-что -- явные выдумки, впрочем, все вполне
безобидные. Шейд не стал смаковать смехотворных историй, -- добрый старый
мой друг не был до них охоч, -- о страшных тенях, которые отбрасывала на
преступный мир мантия судьи Гольдсворта, о том, как иной злодей, сидя в
темнице, буквально издыхает от raghdirst (жажды мести), всех этих глумливых
пошлостей, разносимых бездушными, скабрезными людьми, для которых попросту
не существует романтики, дальних стран, опушенных котиком алых небес,
сумрачных дюн сказочного королевства. Но будет об этом. Я не желаю мять и
корежить недвусмысленный apparatus criticus{3}, придавая ему кошмарное
сходство с романом.
Ныне для меня невозможным было бы описание жилища Шейда на языке
зодчества -- да, собственно, на любом другом, кроме языка щелок, просветов,
удач, окаймленных оконной рамой. Как упоминалось уже (смотри
Предисловие), явилось лето и привело за собой оптические затруднения:
притязательница-листва не всегда разделяла со мною взгляды, она затмила
зеленый монокль непроницаемой пеленой, превратясь из ограды в преграду. Тем
временем (3 и