льцом. Последующие размышления и
дедуктивные выкладки убедили меня, что ночь великой нужды, в которую я
решился проверить в чем дело, пришлась на 11 июля -- на дату завершения
Шейдом Песни второй. Ночь стояла душная, темная, бурная. Через кусты я
крался к тылам их дома. Вначале мне показалось, что эта, четвертая, сторона
также темна, -- значит можно поворотить назад, испытав на время странное
облегчение, -- но тут я приметил блеклый квадратик света под окном маленькой
тыльной гостиной, в которой я никогда не бывал. Окно было распахнуто.
Длинноногая лампа с как бы пергаментным абажуром освещала пол комнаты, и в
ней я увидел Сибил и Джона, -- ее сидящей бочком, спиной ко мне на краешке
кушетки, а его -- на подушке рядом с кушеткой, с которой он сгребал в колоду
раскиданные после пасьянса карты. Сибил то зябко подрагивала, то сморкалась,
у Джона было мокрое, в пятнах, лицо. Еще не зная тогда, какого рода писчей
бумагой пользуется мой друг, я невольно подивился, с чего бы это исход
карточной забавы вызвал такие слезы. Пытаясь получше все рассмотреть, я
навалился коленями на гадкую оградку из податливых пластмассовых ящиков и
своротил гулкую крышку с мусорного бачка. Это, конечно, можно было ошибкой
принять за работу ветра, но Сибил ненавидела ветер. Она сразу вспрыгнула со
своего насеста, захлопнула окно и опустила визгливую штору.
Назад, в мой безрадостный домицилий я плелся с тяжелой душой и
озадаченным разумом. Тяжесть где была, там и осталась, задачка же
разрешилась несколько дней спустя, -- было это, скорее всего, в день Св.
Свитина, ибо я нахожу под этой датой в моем дневничке предвосхищающее:
"promnad vespert mid J.S."{1}, перечеркнутое с надсадой, надломившей грифель
посередине строки. Ждав-прождав, когда же дружок мой выйдет ко мне на лужок,
покамест багрец заката не покрылся сумрачным пеплом, я дошел до их передних
дверей, поколебался, оценил мрак и безмолвие и пошел кругом дома. На сей раз
и проблеска не исходило из тыльной гостиной, но в прозаическом, ярком
кухонном свете я различил белеющий край стола и Сибил, сидящую за ним с
выражением такого блаженства, что можно было подумать, будто она сию минуту
сочинила новый рецепт. Дверь стояла приоткрытой, и я, толкнув ее, начал было
какую-то веселую и грациозную фразу, да понял вдруг, что Шейд, сидящий на
другом конце стола, читает нечто, и понял, что это -- часть его поэмы. Оба с
испугом уставились на меня. Непечатное проклятье сорвалось с его губ, он
шлепнул о стол колодой справочных карточек, бывшей в руке его. Позже он
объяснил эту вспышку тем, что принял -- по вине читальных очков --
долгожданного друга за наглеца-торговца, но должен сказать, что я был
шокирован, крайне шокирован, что и позволило мне уже тогда прочесть
отвратительный смысл всего, что за этим последовало. "Что же, садитесь, --
сказала Сибил, -- и выпейте кофе" (великодушие победительницы). Я принял
предложение, желая знать, продолжится ли чтение в моем присутствии. Не
продолжилось. "Я полагал, -- произнес я, обращаясь к другу, -- что вы
выйдете прогуляться со мной." Он извинился тем, что ему как-то не по себе, и
продолжал вычищать чашечку трубки с такою свирепостью, словно это сердце мое
выковыривал он оттуда.
Я не только открыл тогда, что Шейд неуклонно зачитывал Сибил
накопившиеся части поэмы, теперь
дедуктивные выкладки убедили меня, что ночь великой нужды, в которую я
решился проверить в чем дело, пришлась на 11 июля -- на дату завершения
Шейдом Песни второй. Ночь стояла душная, темная, бурная. Через кусты я
крался к тылам их дома. Вначале мне показалось, что эта, четвертая, сторона
также темна, -- значит можно поворотить назад, испытав на время странное
облегчение, -- но тут я приметил блеклый квадратик света под окном маленькой
тыльной гостиной, в которой я никогда не бывал. Окно было распахнуто.
Длинноногая лампа с как бы пергаментным абажуром освещала пол комнаты, и в
ней я увидел Сибил и Джона, -- ее сидящей бочком, спиной ко мне на краешке
кушетки, а его -- на подушке рядом с кушеткой, с которой он сгребал в колоду
раскиданные после пасьянса карты. Сибил то зябко подрагивала, то сморкалась,
у Джона было мокрое, в пятнах, лицо. Еще не зная тогда, какого рода писчей
бумагой пользуется мой друг, я невольно подивился, с чего бы это исход
карточной забавы вызвал такие слезы. Пытаясь получше все рассмотреть, я
навалился коленями на гадкую оградку из податливых пластмассовых ящиков и
своротил гулкую крышку с мусорного бачка. Это, конечно, можно было ошибкой
принять за работу ветра, но Сибил ненавидела ветер. Она сразу вспрыгнула со
своего насеста, захлопнула окно и опустила визгливую штору.
Назад, в мой безрадостный домицилий я плелся с тяжелой душой и
озадаченным разумом. Тяжесть где была, там и осталась, задачка же
разрешилась несколько дней спустя, -- было это, скорее всего, в день Св.
Свитина, ибо я нахожу под этой датой в моем дневничке предвосхищающее:
"promnad vespert mid J.S."{1}, перечеркнутое с надсадой, надломившей грифель
посередине строки. Ждав-прождав, когда же дружок мой выйдет ко мне на лужок,
покамест багрец заката не покрылся сумрачным пеплом, я дошел до их передних
дверей, поколебался, оценил мрак и безмолвие и пошел кругом дома. На сей раз
и проблеска не исходило из тыльной гостиной, но в прозаическом, ярком
кухонном свете я различил белеющий край стола и Сибил, сидящую за ним с
выражением такого блаженства, что можно было подумать, будто она сию минуту
сочинила новый рецепт. Дверь стояла приоткрытой, и я, толкнув ее, начал было
какую-то веселую и грациозную фразу, да понял вдруг, что Шейд, сидящий на
другом конце стола, читает нечто, и понял, что это -- часть его поэмы. Оба с
испугом уставились на меня. Непечатное проклятье сорвалось с его губ, он
шлепнул о стол колодой справочных карточек, бывшей в руке его. Позже он
объяснил эту вспышку тем, что принял -- по вине читальных очков --
долгожданного друга за наглеца-торговца, но должен сказать, что я был
шокирован, крайне шокирован, что и позволило мне уже тогда прочесть
отвратительный смысл всего, что за этим последовало. "Что же, садитесь, --
сказала Сибил, -- и выпейте кофе" (великодушие победительницы). Я принял
предложение, желая знать, продолжится ли чтение в моем присутствии. Не
продолжилось. "Я полагал, -- произнес я, обращаясь к другу, -- что вы
выйдете прогуляться со мной." Он извинился тем, что ему как-то не по себе, и
продолжал вычищать чашечку трубки с такою свирепостью, словно это сердце мое
выковыривал он оттуда.
Я не только открыл тогда, что Шейд неуклонно зачитывал Сибил
накопившиеся части поэмы, теперь