нежность, словно к юному и ветреному созданию, что было похищено черным
гигантом ради животного наслаждения, но ныне вернулось под защиту нашего
крова и парка и пересвистывается с конюшенными юношами, и плавает с
прирученным тюленем. Еще болит уязвленное место, ему и должно болеть, но со
странной признательностью мы целуем эти тяжкие влажные вежды и нежим
оскверненную плоть.
Мой комментарий к поэме, пребывающий ныне в руках читателя,
представляет собой попытку отделить эти отзвуки, эти отблески пламени, эти
фосфоресцирующие улики, все обилие подсознательных заимствований Шейда.
Некоторые мои заметки, возможно, отзываются горечью, -- но я приложил все
старания, чтобы не выставить напоказ никаких обид. И в этой последней
схолии я не намерен пенять на пошлые и жестокие домыслы, кои
позволили себе обнародовать профессиональные репортеры и шейдовы "друзья",
извратившие в состряпанных ими некрологах обстоятельства его гибели. Их
отзывы обо мне я расцениваю как смесь журналистской заскорузлости и
гадючьего яда. Не сомневаюсь, что многие утверждения, сделанные в этом
труде, виновная сторона отвергнет при самом его выходе в свет. Миссис Шейд
не упомнит, чтобы муж, который "все ей показывал", знакомил ее с тем или
иным драгоценным вариантом. Трое студентов, так и валяющихся в траве, впадут
в совершенную амнезию. Библиотечная девушка не вспомнит (да ей и прикажут не
вспомнить), чтобы в день убийства кто-либо спрашивал доктора Кинбота. И я
более чем уверен, что мистер Эмеральд ненадолго прервет изучение упругих
прелестей некоторой грудастой студентки, дабы с пылом вожделеющей плоти
отрицать, что он вообще кого-либо подвозил в тот вечер к моему дому. Иными
словами, будет сделано все, чтобы напрочь устранить меня из жизни моего
доброго друга.
И тем не менее, я хотя бы отчасти сквитался с ними: замешательство
публики косвенным образом помогло мне получить права на издание "Бледного
пламени". Мой достойный садовник, с увлечением рассказывая кому ни попадя о
том, чему был свидетелем, определенно кое в чем ошибался, -- не столько,
быть может, в преувеличенном описании проявленного мной "героизма", сколько
в предположении, что так называемый "Джек Грей" умышленно целился в Джона
Шейда; однако мысль обо мне, "бросившемся" между стрелком и мишенью, так
растрогала вдову Шейда, что в минуту, которой я никогда не забуду, она,
лаская мне руки, вскричала: "Существуют поступки, которым не может быть
достаточного воздаяния ни в этом мире, ни в следующем". "Следующий мир"
вечно тут как тут, когда несчастье выпадает на долю безбожника, но я,
натурально, пропустил его мимо ушей, я вообще решил ничего не оспаривать, а
вместо того сказал: "Ах, Сибил, дорогая, но именно в этом случае воздаянье
возможно. Быть может, просьба моя представится вам черезмерно скромной, но
-- дозвольте мне, Сибил, отредактировать и издать последнюю поэму Джона".
Дозволение я получил сразу, с новыми вскриками и объятьями, и уже назавтра
ее подпись стояла под соглашением, составленным для меня мелким, но шустрым
законоведом. Вы, моя милая, скоро забыли ту минуту горькой признательности.
Но уверяю вас, я не имел в виду ничего дурного, и может быть, Джона Шейда не
так уж и покоробили бы эти мои заметки, вопреки всяким козням и грязи.
Вследствие этих козней я столкнулся