ртвые очи в вечернюю
солнечную лазурь. Вооруженный садовник и увечный убивец рядком покуривали на
крылечке. Последний, то ли оттого, что страдал от боли, то ли решившись
играть новую роль, не обращал на меня никакого внимания, словно бы я был не
я, а гранитный король на гранитном коне с Тессерской площади в
Онгаве; но поэма была цела.
Садовник поднял стакан, поставленный мною сбоку от крыльца, рядом с
цветочным горшком, и поделился водой с душегубом, и проводил его до уборной
в подвале, и появилась полиция и карета, и бандюга сказал, что зовут его
Джеком Греем, без определенного места жительства, не считая Клиники для
убийц и сумасшедших извергов, "куси", хорошая собачка, в которой его давно
уже следовало прописать постоянно и из которой, по мнению полиции, он только
что удрал.
-- Ну пошли, Джек, надо тебе залепить чем-нибудь голову, -- сказал
спокойный, но решительный полицейский, перешагивая через тело, и тут
наступила жуткая минута, потому что подъехала дочь доктора Саттона, а с нею
Сибил Шейд.
В ту суматошную ночь я, улучив минуту, перетащил поэму из-под ботиков
четверки Гольдсвортовых нимфеток под простую охрану моего черного чемодана,
но лишь когда забрезжил день, я счел осмотр моего сокровища достаточно
безопасным.
Мы знаем, как глубоко, как глупо я веровал, что Шейд сочиняет не просто
поэму, но своего рода романсеро о Земблянском Короле. Мы приготовлены к
ожидающему меня разочарованию. О нет, я не думал, что он посвятит себя
полностью этой теме. Разумеется, он мог сочетать ее с какими-то сведениями
из собственной жизни, с разрозненной американой, -- но я был уверен, что в
поэму войдут удивительные события, которые я ему описал, оживленные мной
персонажи и вся неповторимая атмосфера моего королевства. Я и название ему
предложил хорошее -- название скрытой во мне книги, которой страницы ему
оставалось разрезать: "Solus Rex", -- а вместо него увидел "Бледное пламя",
ни о чем мне не говорящее. Я начал читать. Я читал все быстрей и быстрей. Я
с рычанием пронесся через поэму, как пробегает разъяренный наследник
завещание старого плута. Куда подевались зубчатые стены моего закатного
замка? Где Прекрасная Зембла? Где хребты ее гор? Где долгая дрожь в тумане?
А мои миловидные мальчики в цвету, а радуга витражей, а Паладины Черной Розы
и вся моя дивная повесть? Ничего этого не было! Вся многосложная лепта,
которую я приносил ему с упорством гипнотизера и неутомимостью любовника,
просто исчезла. О, как выразить мне мою муку! Взамен чудесной, буйной
романтики -- что получил я? Автобиографическое, отчетливо аппалаческое,
довольно старомодное повествование в ново-поповском просодическом стиле, --
написанное, конечно, прекрасно, Шейд и не мог написать иначе, -- но лишенное
всей моей магии, той особенной складки волшебного безумия, которое, как
верилось мне, пронижет поэму, позволив ей пережить свое время.
Постепенно всегдашнее самообладание возвращалось ко мне. Я с пущим
тщанием перечел "Бледное пламя". Я ожидал теперь меньшего, и поэма мне
понравилась больше. И что это? Откуда взялась эта далекая, смутная музыка,
это роение красок в воздухе? Там и сям находил я в поэме и особенно,
особенно в бесценных вариантах, блестки и отголоски моего духа, длинную
струйную зыбь -- след моей славы. Теперь я испытывал к поэме новую, щемящую
солнечную лазурь. Вооруженный садовник и увечный убивец рядком покуривали на
крылечке. Последний, то ли оттого, что страдал от боли, то ли решившись
играть новую роль, не обращал на меня никакого внимания, словно бы я был не
я, а гранитный король на гранитном коне с Тессерской площади в
Онгаве; но поэма была цела.
Садовник поднял стакан, поставленный мною сбоку от крыльца, рядом с
цветочным горшком, и поделился водой с душегубом, и проводил его до уборной
в подвале, и появилась полиция и карета, и бандюга сказал, что зовут его
Джеком Греем, без определенного места жительства, не считая Клиники для
убийц и сумасшедших извергов, "куси", хорошая собачка, в которой его давно
уже следовало прописать постоянно и из которой, по мнению полиции, он только
что удрал.
-- Ну пошли, Джек, надо тебе залепить чем-нибудь голову, -- сказал
спокойный, но решительный полицейский, перешагивая через тело, и тут
наступила жуткая минута, потому что подъехала дочь доктора Саттона, а с нею
Сибил Шейд.
В ту суматошную ночь я, улучив минуту, перетащил поэму из-под ботиков
четверки Гольдсвортовых нимфеток под простую охрану моего черного чемодана,
но лишь когда забрезжил день, я счел осмотр моего сокровища достаточно
безопасным.
Мы знаем, как глубоко, как глупо я веровал, что Шейд сочиняет не просто
поэму, но своего рода романсеро о Земблянском Короле. Мы приготовлены к
ожидающему меня разочарованию. О нет, я не думал, что он посвятит себя
полностью этой теме. Разумеется, он мог сочетать ее с какими-то сведениями
из собственной жизни, с разрозненной американой, -- но я был уверен, что в
поэму войдут удивительные события, которые я ему описал, оживленные мной
персонажи и вся неповторимая атмосфера моего королевства. Я и название ему
предложил хорошее -- название скрытой во мне книги, которой страницы ему
оставалось разрезать: "Solus Rex", -- а вместо него увидел "Бледное пламя",
ни о чем мне не говорящее. Я начал читать. Я читал все быстрей и быстрей. Я
с рычанием пронесся через поэму, как пробегает разъяренный наследник
завещание старого плута. Куда подевались зубчатые стены моего закатного
замка? Где Прекрасная Зембла? Где хребты ее гор? Где долгая дрожь в тумане?
А мои миловидные мальчики в цвету, а радуга витражей, а Паладины Черной Розы
и вся моя дивная повесть? Ничего этого не было! Вся многосложная лепта,
которую я приносил ему с упорством гипнотизера и неутомимостью любовника,
просто исчезла. О, как выразить мне мою муку! Взамен чудесной, буйной
романтики -- что получил я? Автобиографическое, отчетливо аппалаческое,
довольно старомодное повествование в ново-поповском просодическом стиле, --
написанное, конечно, прекрасно, Шейд и не мог написать иначе, -- но лишенное
всей моей магии, той особенной складки волшебного безумия, которое, как
верилось мне, пронижет поэму, позволив ей пережить свое время.
Постепенно всегдашнее самообладание возвращалось ко мне. Я с пущим
тщанием перечел "Бледное пламя". Я ожидал теперь меньшего, и поэма мне
понравилась больше. И что это? Откуда взялась эта далекая, смутная музыка,
это роение красок в воздухе? Там и сям находил я в поэме и особенно,
особенно в бесценных вариантах, блестки и отголоски моего духа, длинную
струйную зыбь -- след моей славы. Теперь я испытывал к поэме новую, щемящую