е теперь будет и чем это кончится? Вдруг она
поднялась с окна, подошла к столу и, смотря на меня с выражением
бесконечной ненависти, с дрожавшими от злости губами, сказала мне:
- Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!
- Полина, опять, опять! - начал было я.
- Или ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?
Двадцать пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежали на столе;
я взял и подал ей.
- Ведь они уж теперь мои? Ведь так? Так? - злобно спрашивала она меня,
держа деньги в руках.
- Да они и всегда были твои, - сказал я.
- Ну так вот же твои пятьдесят тысяч франков! - Она размахнулась и
пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетелась по полу.
Совершив это, Полина выбежала из комнаты.
Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хоть я и не
понимаю этого временного помешательства. Правда, она еще и до сих пор,
месяц спустя, еще больна. Что было, однако, причиною этого состояния, а
главное, этой выходки? Оскорбленная ли гордость? Отчаяние ли о том, что она
решилась даже прийти ко мне? Не показал ли я ей виду, что тщеславлюсь моим
счастием и в самом деле точно так же, как и Де-Грие, хочу отделаться от
нее, подарив ей пятьдесят тысяч франков? Но ведь этого не было, я знаю по
своей совести. Думаю, что виновато было тут отчасти и ее тщеславие:
тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя все это
представлялось ей, может быть, и самой неясно. В таком случае я, конечно,
ответил за Де-Грие и стал виноват, может быть, без большой вины. Правда,
все это был только бред; правда и то, что я знал, что она в бреду, и... не
обратил внимания на это обстоятельство. Может быть, она теперь не может мне
простить этого? Да, но это теперь; но тогда, тогда? Ведь не так же сильны
были ее бред и болезнь, чтобы она уж совершенно забыла, что делает, идя ко
мне с письмом Де-Грие? Значит, она знала, что делает.
Я кое-как, наскоро, сунул все мои бумаги и всю мою кучу золота в
постель, накрыл ее и вышел минут десять после Полины. Я был уверен, что она
побежала домой, и хотел потихоньку пробраться к ним и в передней спросить у
няни о здоровье барышни. Каково же было мое изумление, когда от
встретившейся мне на лестнице нянюшки я узнал, что Полина домой еще не
возвращалась и что няня сама шла ко мне за ней.
- Сейчас, - говорил я ей, - сейчас только ушла от меня, минут десять
тому назад, куда же могла она деваться?
Няня с укоризной на меня поглядела.
А между тем вышла целая история, которая уже ходила по отелю. В
швейцарской и у обер-кельнера перешептывались, что фрейлейн утром, в шесть
часов, выбежала из отеля, в дождь, и побежала по направлению к hotel
d'Angleterre. По их словам и намекам я заметил, что они уже знают, что она
провела всю ночь в моей комнате. Впрочем, уже рассказывалось о всем
генеральском семействе: стало известно, что генерал вчера сходил с ума и
плакал на весь отель. Рассказывали при этом, что приезжавшая бабушка была
его мать, которая затем нарочно и появилась из самой России, чтоб
воспретить своему сыну брак с m-lle de Cominges, а за ослушание лишить его
наследства, и так как он действительно не послушался, то графиня, в его же
глазах, нарочно и проиграла все свои деньги на рулетке, чтоб так уже ему и
не доставалось ничего. "Diese Russen!"65 - повторял обер-кельнер с
негодованием, качая головой. Другие смеялись. Обер-кельнер готовил счет.
Мой в
поднялась с окна, подошла к столу и, смотря на меня с выражением
бесконечной ненависти, с дрожавшими от злости губами, сказала мне:
- Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!
- Полина, опять, опять! - начал было я.
- Или ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?
Двадцать пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежали на столе;
я взял и подал ей.
- Ведь они уж теперь мои? Ведь так? Так? - злобно спрашивала она меня,
держа деньги в руках.
- Да они и всегда были твои, - сказал я.
- Ну так вот же твои пятьдесят тысяч франков! - Она размахнулась и
пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетелась по полу.
Совершив это, Полина выбежала из комнаты.
Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хоть я и не
понимаю этого временного помешательства. Правда, она еще и до сих пор,
месяц спустя, еще больна. Что было, однако, причиною этого состояния, а
главное, этой выходки? Оскорбленная ли гордость? Отчаяние ли о том, что она
решилась даже прийти ко мне? Не показал ли я ей виду, что тщеславлюсь моим
счастием и в самом деле точно так же, как и Де-Грие, хочу отделаться от
нее, подарив ей пятьдесят тысяч франков? Но ведь этого не было, я знаю по
своей совести. Думаю, что виновато было тут отчасти и ее тщеславие:
тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя все это
представлялось ей, может быть, и самой неясно. В таком случае я, конечно,
ответил за Де-Грие и стал виноват, может быть, без большой вины. Правда,
все это был только бред; правда и то, что я знал, что она в бреду, и... не
обратил внимания на это обстоятельство. Может быть, она теперь не может мне
простить этого? Да, но это теперь; но тогда, тогда? Ведь не так же сильны
были ее бред и болезнь, чтобы она уж совершенно забыла, что делает, идя ко
мне с письмом Де-Грие? Значит, она знала, что делает.
Я кое-как, наскоро, сунул все мои бумаги и всю мою кучу золота в
постель, накрыл ее и вышел минут десять после Полины. Я был уверен, что она
побежала домой, и хотел потихоньку пробраться к ним и в передней спросить у
няни о здоровье барышни. Каково же было мое изумление, когда от
встретившейся мне на лестнице нянюшки я узнал, что Полина домой еще не
возвращалась и что няня сама шла ко мне за ней.
- Сейчас, - говорил я ей, - сейчас только ушла от меня, минут десять
тому назад, куда же могла она деваться?
Няня с укоризной на меня поглядела.
А между тем вышла целая история, которая уже ходила по отелю. В
швейцарской и у обер-кельнера перешептывались, что фрейлейн утром, в шесть
часов, выбежала из отеля, в дождь, и побежала по направлению к hotel
d'Angleterre. По их словам и намекам я заметил, что они уже знают, что она
провела всю ночь в моей комнате. Впрочем, уже рассказывалось о всем
генеральском семействе: стало известно, что генерал вчера сходил с ума и
плакал на весь отель. Рассказывали при этом, что приезжавшая бабушка была
его мать, которая затем нарочно и появилась из самой России, чтоб
воспретить своему сыну брак с m-lle de Cominges, а за ослушание лишить его
наследства, и так как он действительно не послушался, то графиня, в его же
глазах, нарочно и проиграла все свои деньги на рулетке, чтоб так уже ему и
не доставалось ничего. "Diese Russen!"65 - повторял обер-кельнер с
негодованием, качая головой. Другие смеялись. Обер-кельнер готовил счет.
Мой в