ный мотив дефлорации, дополненный к тому же темой инцеста, что мне
трудно поверить, будто эту сказку рассказала какая-то ключница. Ее скорее всего сочинил
венский аспирант прошлого века, чтобы проиллюстрировать дипломную работу. Придумал и
сказку, и ключницу Пелагею, и писателя Аксакова. Кто такая ключница? Женщина,
сжимающая в руке ключ... Даже не просто ключ, кольцо, на котором висят ключи. Надо ли
объяснять?
За то время, пока я говорила, он заметно помрачнел.
- Где ты этого набралась? - спросил он.
- Это трюизмы. Их все знают.
- И ты в них веришь?
- Во что?
- В то, что эта сказка не о том, как любовь побеждает все на свете, а о том, как
дефекация осознает свою власть над инцестом?
- Дефлорация, - поправила я.
- Не важно. Ты действительно так считаешь? Я задумалась.
- Я... Я никак не считаю. Просто таков современный дискурс сказок.
- И что, когда тебе дают аленький цветочек, ты из-за этого дискурса считаешь его
символом дефекации и инцеста?
- Ну зачем ты так, - ответила я чуть растерянно. - Когда мне дают аленький цветочек,
мне... Мне просто приятно.
- Слава богу, - сказал он. - А что касается современного дискурса, то его давно пора
забить осиновым колом назад в ту кокаиново-амфетаминовую задницу, которая его породила.
Такого энергичного обобщения я не ожидала.
- Почему?
- Чтобы он не поганил наш аленький цветочек.
- Так, - сказала я, - насчет кокаина я понимаю. Это ты о докторе Фрейде. Верно, был
за ним такой грешок. А при чем здесь амфетамины?
- Могу объяснить, - сказал он и поджал под себя ноги, пародируя мою позу.
- Ну объясни.
- Все эти французские попугаи, которые изобрели дискурс, сидят на амфетаминах.
Вечером жрут барбитураты, чтобы уснуть, а утро начинают с амфетаминов, чтобы продраться
сквозь барбитураты. А потом жрут амфетамины, чтобы успеть выработать как можно больше
дискурса перед тем, как начать жрать барбитураты, для того чтобы уснуть. Вот и весь дискурс.
Ты не знала?
- Откуда такие сведения?
- У нас в Академии ФСБ был курс о современной психоделической культуре.
Контрпромывание мозгов. Да, забыл сказать - все они к тому же педики. Это если ты
спросишь, при чем здесь задница.
Разговор шел не туда, куда надо, и пора было менять тему. А я предпочитаю делать это
резко.
- Александр, - сказала я, - ты мне объясни, чтобы я поняла, что здесь делаю. Ты меня
трахнуть хочешь или перевоспитать?
Он вздрогнул, словно я сказала что-то страшное, вскочил с дивана и стал ходить
взад-вперед мимо окна - вернее, не окна, а оставшегося прозрачным прямоугольника в стене.
- Пытаешься меня шокировать? - спросил он. - Зря ты. Я знаю, под твоим напускным
цинизмом скрывается чистая ранимая душа.
- Напускной цинизм? Это во мне?
- Даже не цинизм, - сказал он, останавливаясь. - Легкомыслие. Непонимание
серьезных вещей, с которыми ты играешь, как маленький ребенок с гранатой. Давай поговорим
откровенно, по делу.
- Ну давай.
- Вот ты говоришь - звериная суть мужчины, ужас первого соития... Ведь это такие
страшные, темные вещи. Мне самому, если хочешь знать, страшно бывает глядеть в эти
бездны...
"Мне самому". Нет, какой он все-таки был смешной.
- А ты рассуждаешь так, - продолжал он, - будто все это семечки. В тебе что, нет
страха перед звериным в мужчине? Перед мужским в звере?
- Ни капли, - сказала я. - Тебе ж
трудно поверить, будто эту сказку рассказала какая-то ключница. Ее скорее всего сочинил
венский аспирант прошлого века, чтобы проиллюстрировать дипломную работу. Придумал и
сказку, и ключницу Пелагею, и писателя Аксакова. Кто такая ключница? Женщина,
сжимающая в руке ключ... Даже не просто ключ, кольцо, на котором висят ключи. Надо ли
объяснять?
За то время, пока я говорила, он заметно помрачнел.
- Где ты этого набралась? - спросил он.
- Это трюизмы. Их все знают.
- И ты в них веришь?
- Во что?
- В то, что эта сказка не о том, как любовь побеждает все на свете, а о том, как
дефекация осознает свою власть над инцестом?
- Дефлорация, - поправила я.
- Не важно. Ты действительно так считаешь? Я задумалась.
- Я... Я никак не считаю. Просто таков современный дискурс сказок.
- И что, когда тебе дают аленький цветочек, ты из-за этого дискурса считаешь его
символом дефекации и инцеста?
- Ну зачем ты так, - ответила я чуть растерянно. - Когда мне дают аленький цветочек,
мне... Мне просто приятно.
- Слава богу, - сказал он. - А что касается современного дискурса, то его давно пора
забить осиновым колом назад в ту кокаиново-амфетаминовую задницу, которая его породила.
Такого энергичного обобщения я не ожидала.
- Почему?
- Чтобы он не поганил наш аленький цветочек.
- Так, - сказала я, - насчет кокаина я понимаю. Это ты о докторе Фрейде. Верно, был
за ним такой грешок. А при чем здесь амфетамины?
- Могу объяснить, - сказал он и поджал под себя ноги, пародируя мою позу.
- Ну объясни.
- Все эти французские попугаи, которые изобрели дискурс, сидят на амфетаминах.
Вечером жрут барбитураты, чтобы уснуть, а утро начинают с амфетаминов, чтобы продраться
сквозь барбитураты. А потом жрут амфетамины, чтобы успеть выработать как можно больше
дискурса перед тем, как начать жрать барбитураты, для того чтобы уснуть. Вот и весь дискурс.
Ты не знала?
- Откуда такие сведения?
- У нас в Академии ФСБ был курс о современной психоделической культуре.
Контрпромывание мозгов. Да, забыл сказать - все они к тому же педики. Это если ты
спросишь, при чем здесь задница.
Разговор шел не туда, куда надо, и пора было менять тему. А я предпочитаю делать это
резко.
- Александр, - сказала я, - ты мне объясни, чтобы я поняла, что здесь делаю. Ты меня
трахнуть хочешь или перевоспитать?
Он вздрогнул, словно я сказала что-то страшное, вскочил с дивана и стал ходить
взад-вперед мимо окна - вернее, не окна, а оставшегося прозрачным прямоугольника в стене.
- Пытаешься меня шокировать? - спросил он. - Зря ты. Я знаю, под твоим напускным
цинизмом скрывается чистая ранимая душа.
- Напускной цинизм? Это во мне?
- Даже не цинизм, - сказал он, останавливаясь. - Легкомыслие. Непонимание
серьезных вещей, с которыми ты играешь, как маленький ребенок с гранатой. Давай поговорим
откровенно, по делу.
- Ну давай.
- Вот ты говоришь - звериная суть мужчины, ужас первого соития... Ведь это такие
страшные, темные вещи. Мне самому, если хочешь знать, страшно бывает глядеть в эти
бездны...
"Мне самому". Нет, какой он все-таки был смешной.
- А ты рассуждаешь так, - продолжал он, - будто все это семечки. В тебе что, нет
страха перед звериным в мужчине? Перед мужским в звере?
- Ни капли, - сказала я. - Тебе ж