сший балл
(История, французский) утешал.
Пускай на детском бале в Рождество
Она в сторонке -- ну и что с того?
Но скажем честно: в школьной пантомиме
310 Другие плыли эльфами лесными
По сцене, что украсила она,
А наша дочь была обряжена
В Старуху-время, вид нелепый, вздорный.
Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.
Прошла зима. Зубянкой и белянкой
Май населил тенистые полянки.
Скосили лето, осень отпылала,
Увы, но лебедь гадкая не стала
Древесной уткой. Ты твердила снова:
320 "Чиста, невинна -- что же тут дурного?
Мне хлопоты о плоти непонятны.
Ей нравится казаться неопрятой.
А девственницы, вспомни-ка, писали
Блестящие романы. Красота ли
Важней всего?.." Но с каждого пригорка
Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:
Не будет губ, чтобы с окурка тон
Ее помады снять, и телефон,
Что перед балом всякий миг поет
330 В Сороза-холл, ее не позовет;
Не явится за ней поклонник в белом;
В ночную тьму ввинтившись скользким телом,
Не тормознет перед крыльцом машина,
И в облаке шифона и жасмина
Не увезет на бал ее никто...
Отправили во Францию, в шато.
Она вернулась -- вновь с обидой, с плачем,
Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей
Все шли на стадион, она ж -- к ступеням
340 Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,
Одна -- или с подругой, что потом
Монашкой стала, иногда вдвоем
С корейцем-аспирантом; так странна
Была в ней сила воли -- раз она
Три ночи провела в пустом сарае,
Мерцанья в нем и стуки изучая.
Вертеть слова любила -- "тень" и "нет",
И в "телекс" переделала "скелет".
Ей улыбаться выпадало редко --
350 И то в знак боли. Наши планы едко
Она громила. Сидя на кровати
Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,
Расставив ноги-тумбы, в космах грязных
Скребя и шаря ногтем псориазным,
Со стоном, тоном, слышимым едва,
Она твердила гнусные слова.
Моя душа -- так тягостна, хмура,
А все душа. Мы помним вечера
Затишия: маджонг или примерка
360 Твоих мехов, в которых, на поверку,
Ведь недурна! Сияли зеркала,
Свет -- милосерден, тень -- нежна была.
Мы сделали латынь; стеною строгой
С моей флюоресцентною берлогой
Разлучена, она читает в спальне;
Ты -- в кабинете, в дали дважды дальней.
Мне слышен разговор: "Мам, что за штука
Вестальи?" "Как?" "Вес талии". Ни звука.
Потом ответ твой сдержанный, и снова:
370 "Предвечный, мам?" -- ну, тут-то ты готова
И добавляешь: "Мандаринку съешь?"
"Нет. Да. А преисподняя?" -- И в брешь
Молчания врываюсь я, как зверь,
Ответ задорно рявкая сквозь дверь.
Неважно, что читала, -- некий всхлип
Поэзии новейшей. Скользкий тип,
Их лектор, называл те вирши "плачем
Чаруйной дрожи", -- что все это значит,
Не знал никто. По комнатам своим
380 Разъятые тогда, мы состоим
Как в триптихе или в трехактной драме,
Где явленное раз, живет веками.
Надеялась ли? -- Да, в глуби глубин.
В те дни я кончил книгу. Дженни Дин,
Моя типистка, способом избитым
Ее свести решила с братом Питом.
Друг Джейн, их усадив в автомобиль,
Повез в гавайский бар за двадцать миль.
А Пит подсел в Нью-Вае, в половине
390 Девятого. Дорога слепла в стыни.
Уж бар нашли, вне
(История, французский) утешал.
Пускай на детском бале в Рождество
Она в сторонке -- ну и что с того?
Но скажем честно: в школьной пантомиме
310 Другие плыли эльфами лесными
По сцене, что украсила она,
А наша дочь была обряжена
В Старуху-время, вид нелепый, вздорный.
Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.
Прошла зима. Зубянкой и белянкой
Май населил тенистые полянки.
Скосили лето, осень отпылала,
Увы, но лебедь гадкая не стала
Древесной уткой. Ты твердила снова:
320 "Чиста, невинна -- что же тут дурного?
Мне хлопоты о плоти непонятны.
Ей нравится казаться неопрятой.
А девственницы, вспомни-ка, писали
Блестящие романы. Красота ли
Важней всего?.." Но с каждого пригорка
Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:
Не будет губ, чтобы с окурка тон
Ее помады снять, и телефон,
Что перед балом всякий миг поет
330 В Сороза-холл, ее не позовет;
Не явится за ней поклонник в белом;
В ночную тьму ввинтившись скользким телом,
Не тормознет перед крыльцом машина,
И в облаке шифона и жасмина
Не увезет на бал ее никто...
Отправили во Францию, в шато.
Она вернулась -- вновь с обидой, с плачем,
Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей
Все шли на стадион, она ж -- к ступеням
340 Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,
Одна -- или с подругой, что потом
Монашкой стала, иногда вдвоем
С корейцем-аспирантом; так странна
Была в ней сила воли -- раз она
Три ночи провела в пустом сарае,
Мерцанья в нем и стуки изучая.
Вертеть слова любила -- "тень" и "нет",
И в "телекс" переделала "скелет".
Ей улыбаться выпадало редко --
350 И то в знак боли. Наши планы едко
Она громила. Сидя на кровати
Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,
Расставив ноги-тумбы, в космах грязных
Скребя и шаря ногтем псориазным,
Со стоном, тоном, слышимым едва,
Она твердила гнусные слова.
Моя душа -- так тягостна, хмура,
А все душа. Мы помним вечера
Затишия: маджонг или примерка
360 Твоих мехов, в которых, на поверку,
Ведь недурна! Сияли зеркала,
Свет -- милосерден, тень -- нежна была.
Мы сделали латынь; стеною строгой
С моей флюоресцентною берлогой
Разлучена, она читает в спальне;
Ты -- в кабинете, в дали дважды дальней.
Мне слышен разговор: "Мам, что за штука
Вестальи?" "Как?" "Вес талии". Ни звука.
Потом ответ твой сдержанный, и снова:
370 "Предвечный, мам?" -- ну, тут-то ты готова
И добавляешь: "Мандаринку съешь?"
"Нет. Да. А преисподняя?" -- И в брешь
Молчания врываюсь я, как зверь,
Ответ задорно рявкая сквозь дверь.
Неважно, что читала, -- некий всхлип
Поэзии новейшей. Скользкий тип,
Их лектор, называл те вирши "плачем
Чаруйной дрожи", -- что все это значит,
Не знал никто. По комнатам своим
380 Разъятые тогда, мы состоим
Как в триптихе или в трехактной драме,
Где явленное раз, живет веками.
Надеялась ли? -- Да, в глуби глубин.
В те дни я кончил книгу. Дженни Дин,
Моя типистка, способом избитым
Ее свести решила с братом Питом.
Друг Джейн, их усадив в автомобиль,
Повез в гавайский бар за двадцать миль.
А Пит подсел в Нью-Вае, в половине
390 Девятого. Дорога слепла в стыни.
Уж бар нашли, вне