Петровичу. Мое обещание ему выделить треть меня мучит, истязует. Я дал слово
и должен сдержать. И, клянусь вам, я рвусь освободиться от обязательств хоть
с этой стороны. Мне они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта тяготеющая на мне
связь... Я не могу видеть Андрея Петровича, потому что не могу глядеть ему
прямо в глаза... зачем же он злоупотребляет?
- Чем он злоупотребляет, князь? - остановился я перед ним в изумлении.
- Разве он когда вам хоть намекал?
- О нет, и я ценю, но я сам себе намекал. И, наконец, я все больше и
больше втягиваюсь... этот Стебельков...
- Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем
дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж.
О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только
временное... и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я
вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
- Я с вас, кажется, не спрашиваю, - вдруг оскалился князь.
- Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то,
конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не
допускаю. Но... но я наверно и сам отдам... Да неужели же вы думаете, что
Версилов к вам ходит за деньгами?
- Для меня легче было б, если б он ходил ко мне за деньгами, -
загадочно промолвил князь.
- Вы говорите об какой-то "тяготеющей связи"... Если это с Версиловым и
со мной, то это, ей-богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не
таков, каким быть учит, - вот ваша логика! И во-первых, это - не логика,
позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то
все-таки мог бы проповедовать истину... И наконец, что это за слово
"проповедует"? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали "бабьим
пророком" в Германии?
- Нет, не я.
- Мне Стебельков говорил, что вы.
- Он солгал. Я - не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто
проповедует честь, то будь и сам честен - вот моя логика, и если
неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто,
никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца!
Довольно, - вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. - А,
наконец!
Отворилась дверь, и вошел Стебельков.
III.
Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь
вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был
очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся;
что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он
что-то хотел угадать но нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и
самоуверенная улыбка засияла на губах его, та "просительно-наглая" улыбка,
которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два приходил при
мне. Я... я тоже имел с ним одно сношение в этот последний месяц, но на этот
раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.
- Сейчас, - сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратись к
нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я
был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность
Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без
радикального разъяснения. Но при Стебелькове нев