ел задаток его, высчитывая из него
каждый день найма. Причем старик не преминул дальновидно похвалить немецкую
аккуратность и честность. В тот же день Ордынов занемог и только через три
месяца мог встать с постели.
Мало-помалу он выздоровел и стал выходить. Жизнь у немца была
однообразна, покойна. Немец был без особого норова; хорошенькая Тинхен, не
трогая нравственности, была всем, чем угодно, - но как будто жизнь навеки
потеряла свой цвет для Ордынова! Он стал задумчив, раздражителен;
впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметно
впадал в злую, очерствелую ипохондрию. Книги не раскрывались иногда по
целым неделям. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и он
опустил руки заранее; он даже не думал о будущем. Иногда прежняя горячка к
науке, прежний жар, прежние образы, им самим созданные, ярко восставали
перед ним из прошедшего, но они только давили, душили его энергию. Мысль не
переходила в дело. Создание остановилось. Казалось, все эти образы нарочно
вырастали гигантами в его представлениях, чтоб смеяться над бессилием его,
их же творца. Ему невольно приходило в грустную минуту сравнение самого
себя с тем хвастливым учеником колдуна, который, украв слово учителя,
приказал метле носить воду и захлебнулся в ней, забыв, как сказать:
"перестань". Может быть, в нем осуществилась бы целая, оригинальная,
самобытная идея. Может быть, ему суждено было быть художником в науке. По
крайней мере прежде он сам верил в это. Искренняя вера есть уж залог
будущего. Но теперь он сам смеялся в иные минуты над своим слепым
убеждением и - не подвигался вперед.
За полгода перед тем он выжил, создал и набросал на бумагу стройный
эскиз создания, на котором (по молодости своей) в нетворческие минуты
строил самые вещественные надежды. Сочинение относилось к истории церкви, и
самые теплые, горячие убеждения легли под пером его. Теперь он перечел этот
план, переделал, думал о нем, читал, рылся и наконец отверг идею свою, не
построив ничего на развалинах. Но что-то похожее на мистицизм, на
предопределение и таинственность начало проникать в его душу. Несчастный
чувствовал страдания свои и просил исцеления у бога. Работница немца, из
русских, старуха богомольная, с наслаждением рассказывала, как молится ее
смирный жилец и каким образом по целым часам лежит он, словно бездыханный,
на церковном помосте...
Он никому не говорил ни слова о случившемся с ним. Но порой, особенно
в сумерки, в тот час, когда гул колоколов напоминал ему то мгновение, когда
впервые задрожала, заныла вся грудь его дотоле неведомым чувством, когда он
стал возле нее на коленях в божием храме, забыв обо всем, и только слышал,
как стучало ее робкое сердце, когда слезами восторга и радости омыл он
новую, светлую надежду, мелькнувшую ему в его одинокой жизни, - тогда буря
вставала из уязвленной навеки души его. Тогда содрогался его дух и мучение
любви жгучим огнем снова пылало в груди его. Тогда сердце его грустно и
страстно болело и, казалось, любовь его возрастала вместе с печалью. Часто
по целым часам, забыв себя и всю обыденную жизнь свою, забыв все на свете,
просиживал он на одном месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и,
роняя безмолвные слезы, шептал про себя: "Катерина! голубица моя
ненаглядная! Сестрица моя одинокая!.."
Какая-то безобразная мысль стала все более и более мучить его. Все
сильнее и сильнее преследовала она его и с каждым днем воплощалась перед
ним в вероятность
каждый день найма. Причем старик не преминул дальновидно похвалить немецкую
аккуратность и честность. В тот же день Ордынов занемог и только через три
месяца мог встать с постели.
Мало-помалу он выздоровел и стал выходить. Жизнь у немца была
однообразна, покойна. Немец был без особого норова; хорошенькая Тинхен, не
трогая нравственности, была всем, чем угодно, - но как будто жизнь навеки
потеряла свой цвет для Ордынова! Он стал задумчив, раздражителен;
впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметно
впадал в злую, очерствелую ипохондрию. Книги не раскрывались иногда по
целым неделям. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и он
опустил руки заранее; он даже не думал о будущем. Иногда прежняя горячка к
науке, прежний жар, прежние образы, им самим созданные, ярко восставали
перед ним из прошедшего, но они только давили, душили его энергию. Мысль не
переходила в дело. Создание остановилось. Казалось, все эти образы нарочно
вырастали гигантами в его представлениях, чтоб смеяться над бессилием его,
их же творца. Ему невольно приходило в грустную минуту сравнение самого
себя с тем хвастливым учеником колдуна, который, украв слово учителя,
приказал метле носить воду и захлебнулся в ней, забыв, как сказать:
"перестань". Может быть, в нем осуществилась бы целая, оригинальная,
самобытная идея. Может быть, ему суждено было быть художником в науке. По
крайней мере прежде он сам верил в это. Искренняя вера есть уж залог
будущего. Но теперь он сам смеялся в иные минуты над своим слепым
убеждением и - не подвигался вперед.
За полгода перед тем он выжил, создал и набросал на бумагу стройный
эскиз создания, на котором (по молодости своей) в нетворческие минуты
строил самые вещественные надежды. Сочинение относилось к истории церкви, и
самые теплые, горячие убеждения легли под пером его. Теперь он перечел этот
план, переделал, думал о нем, читал, рылся и наконец отверг идею свою, не
построив ничего на развалинах. Но что-то похожее на мистицизм, на
предопределение и таинственность начало проникать в его душу. Несчастный
чувствовал страдания свои и просил исцеления у бога. Работница немца, из
русских, старуха богомольная, с наслаждением рассказывала, как молится ее
смирный жилец и каким образом по целым часам лежит он, словно бездыханный,
на церковном помосте...
Он никому не говорил ни слова о случившемся с ним. Но порой, особенно
в сумерки, в тот час, когда гул колоколов напоминал ему то мгновение, когда
впервые задрожала, заныла вся грудь его дотоле неведомым чувством, когда он
стал возле нее на коленях в божием храме, забыв обо всем, и только слышал,
как стучало ее робкое сердце, когда слезами восторга и радости омыл он
новую, светлую надежду, мелькнувшую ему в его одинокой жизни, - тогда буря
вставала из уязвленной навеки души его. Тогда содрогался его дух и мучение
любви жгучим огнем снова пылало в груди его. Тогда сердце его грустно и
страстно болело и, казалось, любовь его возрастала вместе с печалью. Часто
по целым часам, забыв себя и всю обыденную жизнь свою, забыв все на свете,
просиживал он на одном месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и,
роняя безмолвные слезы, шептал про себя: "Катерина! голубица моя
ненаглядная! Сестрица моя одинокая!.."
Какая-то безобразная мысль стала все более и более мучить его. Все
сильнее и сильнее преследовала она его и с каждым днем воплощалась перед
ним в вероятность