згляд время есть на самом деле
круглая крепость. Не умея пробиться в свою вечность, я
обратился к изучению ее пограничной полосы--моего младенчества.
Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспышек с
уменьшающимися промежутками Вспышки сливаются в цветные
просветы, в географические формы. Я научился счету и слову
почти одновременно, и открытие, что я--я, а мои родители
-- они, было непосредственно связано с понятием об
отношении их возраста к моему. Вот включаю этот ток -- и, судя
по густоте солнечного света, тотчас заливающего мою память, по
лапчатому его очерку, явно зависящему от переслоений и
колебаний лопастных дубовых листьев, промеж которых он падает
на песок, полагаю, что мое открытие себя произошло в деревне,
летом, когда, задав кое-какие вопросы, я сопоставил в уме
точные ответы, полученные на них от отца и матери,-- между
которыми я вдруг появляюсь на пестрой парковой тропе. Все это
соответствует теории онтогенического повторения пройденного.
Филогенически же, в первом человеке осознание себя не могло не
совпасть с зарождением чувства времени.
Итак, лишь только добытая формула моего возраста,
свежезеленая тройка на золотом фоне, встретилась в солнечном
течении тропы с родительскими цифрами, тенистыми тридцать три и
двадцать семь, я испытал живительную встряску. При этом втором
крещении, более действительном, чем первое (совершенное при
воплях полуутопленного полувиктора,-- звонко, из-за двери, мать
успела поправить нерасторопного протоиерея Константина
Ветвеницкого), я почувствовал себя погруженным в сияющую и
подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я
делил -- как делишь, плещась, яркую морскую воду -- с другими
купающимися в ней существами. Тогда-то я вдруг понял, что
двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание,
владеющее моей левой рукой,-- моя мать, а создание
тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за
правую руку,--отец. Они шли, и между ними шел я, то упруго
семеня, то переступая с подковки на подковку солнца, и опять
семеня, посреди дорожки, в которой теперь из смехотворной дали
узнаю одну из аллей,-- длинную, прямую, обсаженную дубками,--
прорезавших "новую" часть огромного парка в нашем петербургском
имении. Это было в день рождения отца, двадцать первого, по
нашему календарю, июля 1902 года; и глядя туда со страшно
далекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в тот
день восторженно празднующим зарождение чувственной жизни. До
этого, оба моих водителя, и левый и правый, если и существовали
в тумане моего младенчества, появлялись там лишь инкогнито,
нежными анонимами; но теперь, при созвучии трех цифр, крепкая,
облая, сдобно-блестящая кавалергардская кираса, обхватывавшая
грудь и спину отца, взошла как солнце, и слева, как дневная
луна, повис парасоль матери; и потом в течение многих лет я
продолжал живо интересоваться возрастом родителей, справляясь о
нем, как беспокойный пассажир, проверяя новые часы, справляется
у спутников о времени.
Замечу мимоходом, что, отбыв воинскую повинность задолго
до моего рождения, отец в тот знаменательный день вероятно
надел свои полковые регалии ради праздничной шутки. Шутке,
значит, я обязан первым проблеском полноценного сознания -- что
тоже имеет рекапитулярный смысл, ибо
круглая крепость. Не умея пробиться в свою вечность, я
обратился к изучению ее пограничной полосы--моего младенчества.
Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспышек с
уменьшающимися промежутками Вспышки сливаются в цветные
просветы, в географические формы. Я научился счету и слову
почти одновременно, и открытие, что я--я, а мои родители
-- они, было непосредственно связано с понятием об
отношении их возраста к моему. Вот включаю этот ток -- и, судя
по густоте солнечного света, тотчас заливающего мою память, по
лапчатому его очерку, явно зависящему от переслоений и
колебаний лопастных дубовых листьев, промеж которых он падает
на песок, полагаю, что мое открытие себя произошло в деревне,
летом, когда, задав кое-какие вопросы, я сопоставил в уме
точные ответы, полученные на них от отца и матери,-- между
которыми я вдруг появляюсь на пестрой парковой тропе. Все это
соответствует теории онтогенического повторения пройденного.
Филогенически же, в первом человеке осознание себя не могло не
совпасть с зарождением чувства времени.
Итак, лишь только добытая формула моего возраста,
свежезеленая тройка на золотом фоне, встретилась в солнечном
течении тропы с родительскими цифрами, тенистыми тридцать три и
двадцать семь, я испытал живительную встряску. При этом втором
крещении, более действительном, чем первое (совершенное при
воплях полуутопленного полувиктора,-- звонко, из-за двери, мать
успела поправить нерасторопного протоиерея Константина
Ветвеницкого), я почувствовал себя погруженным в сияющую и
подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я
делил -- как делишь, плещась, яркую морскую воду -- с другими
купающимися в ней существами. Тогда-то я вдруг понял, что
двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание,
владеющее моей левой рукой,-- моя мать, а создание
тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за
правую руку,--отец. Они шли, и между ними шел я, то упруго
семеня, то переступая с подковки на подковку солнца, и опять
семеня, посреди дорожки, в которой теперь из смехотворной дали
узнаю одну из аллей,-- длинную, прямую, обсаженную дубками,--
прорезавших "новую" часть огромного парка в нашем петербургском
имении. Это было в день рождения отца, двадцать первого, по
нашему календарю, июля 1902 года; и глядя туда со страшно
далекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в тот
день восторженно празднующим зарождение чувственной жизни. До
этого, оба моих водителя, и левый и правый, если и существовали
в тумане моего младенчества, появлялись там лишь инкогнито,
нежными анонимами; но теперь, при созвучии трех цифр, крепкая,
облая, сдобно-блестящая кавалергардская кираса, обхватывавшая
грудь и спину отца, взошла как солнце, и слева, как дневная
луна, повис парасоль матери; и потом в течение многих лет я
продолжал живо интересоваться возрастом родителей, справляясь о
нем, как беспокойный пассажир, проверяя новые часы, справляется
у спутников о времени.
Замечу мимоходом, что, отбыв воинскую повинность задолго
до моего рождения, отец в тот знаменательный день вероятно
надел свои полковые регалии ради праздничной шутки. Шутке,
значит, я обязан первым проблеском полноценного сознания -- что
тоже имеет рекапитулярный смысл, ибо