то ни было,
столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения. Меня ничем не
разрушишь, ничем не истребишь и ничем не удивишь. Я живуч, как дворовая
собака. Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства
в одно и то же время - и уж конечно не по моей воле. Но тем не менее знаю,
что это бесчестно, главное потому, что уж слишком благоразумно. Я дожил
почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю: хорошо это, что я дожил, или
дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но любить жизнь
такому, как я, - подло. В последнее время началось что-то новое, и Крафты не
уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны -
стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается
открытым. И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что
да; но идея эта уж слишком безотрадная. А впрочем... а впрочем, вопрос
все-таки остается открытым.
Он говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет. Была в
нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не хотел оставить.
IV.
Я тогда его засыпал вопросами, я бросался на него, как голодный на
хлеб. Он всегда отвечал мне с готовностью и прямодушно, но в конце концов
всегда сводил на самые общие афоризмы, так что, в сущности, ничего нельзя
было вытянуть. А между тем все эти вопросы меня тревожили всю мою жизнь, и,
признаюсь откровенно, я еще в Москве отдалял их решение именно до свидания
вашего в Петербурге. Я даже прямо это заявил ему, и он не рассмеялся надо
мной - напротив, помню, пожал мне руку. Из всеобщей политики и из социальных
вопросов я почти ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей
"идеи", всего более меня и тревожили. О таких, как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, "что они ниже всякой критики", но в то же время он странно
прибавил, что "оставляет за собою право не придавать своему мнению никакого
значения". О том, как кончатся современные государства и мир и чем вновь
обновится социальный мир, он ужасно долго отмалчивался, но наконец я таки
вымучил из него однажды несколько слов:
- Я думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно ординарно, -
проговорил он раз. - Просто-напросто все государства, несмотря на все
балансы в бюджетах и на "отсутствие дефицитов", un beau matin запутаются
окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого
обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент
всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и
банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать,
всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а
засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели,
то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении...
Начнется борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат
акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же
разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что
тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах,
которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в Апокалипсисе...
- Да неужели все это так материально; неужели только от одних финансов
кончится нынешний мир?
- О, разумеется, я взял лишь один уголок к
столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения. Меня ничем не
разрушишь, ничем не истребишь и ничем не удивишь. Я живуч, как дворовая
собака. Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства
в одно и то же время - и уж конечно не по моей воле. Но тем не менее знаю,
что это бесчестно, главное потому, что уж слишком благоразумно. Я дожил
почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю: хорошо это, что я дожил, или
дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но любить жизнь
такому, как я, - подло. В последнее время началось что-то новое, и Крафты не
уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны -
стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается
открытым. И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что
да; но идея эта уж слишком безотрадная. А впрочем... а впрочем, вопрос
все-таки остается открытым.
Он говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет. Была в
нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не хотел оставить.
IV.
Я тогда его засыпал вопросами, я бросался на него, как голодный на
хлеб. Он всегда отвечал мне с готовностью и прямодушно, но в конце концов
всегда сводил на самые общие афоризмы, так что, в сущности, ничего нельзя
было вытянуть. А между тем все эти вопросы меня тревожили всю мою жизнь, и,
признаюсь откровенно, я еще в Москве отдалял их решение именно до свидания
вашего в Петербурге. Я даже прямо это заявил ему, и он не рассмеялся надо
мной - напротив, помню, пожал мне руку. Из всеобщей политики и из социальных
вопросов я почти ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей
"идеи", всего более меня и тревожили. О таких, как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, "что они ниже всякой критики", но в то же время он странно
прибавил, что "оставляет за собою право не придавать своему мнению никакого
значения". О том, как кончатся современные государства и мир и чем вновь
обновится социальный мир, он ужасно долго отмалчивался, но наконец я таки
вымучил из него однажды несколько слов:
- Я думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно ординарно, -
проговорил он раз. - Просто-напросто все государства, несмотря на все
балансы в бюджетах и на "отсутствие дефицитов", un beau matin запутаются
окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого
обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент
всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и
банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать,
всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а
засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели,
то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении...
Начнется борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат
акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же
разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что
тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах,
которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в Апокалипсисе...
- Да неужели все это так материально; неужели только от одних финансов
кончится нынешний мир?
- О, разумеется, я взял лишь один уголок к