низу, то, что ты
рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это
все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не
было?
- Все. То есть положим, что все.
- Маловато, друг мой; признаться, я, судя по твоему приступу и как ты
нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, - я
ждал большего.
- Да вам-то не все ли равно?
- Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и
нарушена была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг - ничего!
- Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все
можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот
довольно сказал, да ведь вы же не поняли.
- А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное
страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что
сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
- Как я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно: я
потребовал "всего Версилова" - это гораздо больше, чем нужно; мне Версилова
вовсе не нужно.
- Друг мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу. Ты,
очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на
кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой раз на мне
промахнуться. Я рано пришел, а ты еще не остыл и к тому же туго выносишь
критику. Но садись, ради бога, я тебе кое-что пришел сообщить; благодарю,
вот так. Из того, что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно, что о
нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться. Я пришел с тем, чтоб
уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не
огорчить и не испугать твою мать еще больше. Даже то, что я пошел сюда сам,
уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что
все пойдет по-прежнему. Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или
два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких сердцах. Пусть
это и простые сердца, но они любящие, искренно и простодушно, почему же не
полелеять их при случае? Ну, вот это раз. Второе: почему бы нам непременно
расставаться с жаждой мести, с скрежетом зубов, с клятвами и так далее? Безо
всякого сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно
расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга, не правда ли, а?
- Все это - вздор! Обещаю, что съеду без скандалу - и довольно. Это вы
для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут
решительно все равно, и вы только так говорите.
- Ты не веришь?
- Вы говорите со мной решительно как с ребенком!
- Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там
за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так
далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь
сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до
сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты,
собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
- Поверьте, нет. Поверьте, не нахожу никакой чести называться
Версиловым.
- О чести оставим; к тому же твой ответ непременно должен быть
демократичен; но если
рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это
все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не
было?
- Все. То есть положим, что все.
- Маловато, друг мой; признаться, я, судя по твоему приступу и как ты
нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, - я
ждал большего.
- Да вам-то не все ли равно?
- Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и
нарушена была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг - ничего!
- Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все
можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот
довольно сказал, да ведь вы же не поняли.
- А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное
страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что
сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
- Как я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно: я
потребовал "всего Версилова" - это гораздо больше, чем нужно; мне Версилова
вовсе не нужно.
- Друг мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу. Ты,
очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на
кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой раз на мне
промахнуться. Я рано пришел, а ты еще не остыл и к тому же туго выносишь
критику. Но садись, ради бога, я тебе кое-что пришел сообщить; благодарю,
вот так. Из того, что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно, что о
нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться. Я пришел с тем, чтоб
уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не
огорчить и не испугать твою мать еще больше. Даже то, что я пошел сюда сам,
уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что
все пойдет по-прежнему. Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или
два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких сердцах. Пусть
это и простые сердца, но они любящие, искренно и простодушно, почему же не
полелеять их при случае? Ну, вот это раз. Второе: почему бы нам непременно
расставаться с жаждой мести, с скрежетом зубов, с клятвами и так далее? Безо
всякого сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно
расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга, не правда ли, а?
- Все это - вздор! Обещаю, что съеду без скандалу - и довольно. Это вы
для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут
решительно все равно, и вы только так говорите.
- Ты не веришь?
- Вы говорите со мной решительно как с ребенком!
- Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там
за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так
далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь
сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до
сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты,
собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
- Поверьте, нет. Поверьте, не нахожу никакой чести называться
Версиловым.
- О чести оставим; к тому же твой ответ непременно должен быть
демократичен; но если