руку к сердцу притягивает: "Я, говорит, сударыня, и сам при собственном
капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девице предложить, но лучше,
говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую..." - и тянет, вижу,
целовать руку. Как вскочит она, но тут уж и я вместе с ней, прогнали мы его
обе. Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит
обратно: "Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!" - "Ах, Оля,
Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного,
благодетельного человека ты оскорбила!" Заплакала я с досады на нее, не
вытерпела. Кричит она на меня: "Не хочу, кричит, не хочу! Будь он самый
честный человек, и тогда его милостыни не хочу! Чтоб и жалел кто-нибудь
меня, и того не хочу!" Легла я, и в мысли у меня ничего не было. Сколько я
раз на этот гвоздь у вас в стене присматривалась, что от зеркала у вас
остался, - невдомек мне, совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я
этого не гадала вовсе, и от Оли не ожидала совсем. Сплю-то я обыкновенно
крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к
сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: "Что это вы,
говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя". -
"Ой, говорю, Оля, крепко, ой крепко". Вот как я, надо быть, захрапела это
вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и поднялась. Ремень-то этот от
чемодана, длинный, все на виду торчал, весь месяц, еще утром вчера думала:
"Прибрать его наконец, чтоб не валялся". А стул, должно быть, ногой потом
отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбоку подложила. И должно
быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя, проснулась: "Оля! -
зову, - Оля!" Сразу померещилось мне что-то, кличу ее. Али что не слышно мне
дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как
будто кровать пуста, - только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на
кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою на месте как
без чувств, ум помутился. "Вышла, думаю, она", - шагнула это я, ан у
кровати, смотрю, в углу, У двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу,
гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется...
"Только зачем же, думаю, она на стул встала?" - "Оля, - шепчу я, робею сама,
- Оля, слышишь ты?" Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я,
кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках
качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать... Хочу
крикнуть, а крику-то нет... Ах, думаю! Упала на пол с размаха, тут и
закричала..." ..............................................
- Васин, - сказал я наутро, часу уже в шестом, - если б не ваш
Стебельков, не случилось бы, может, этого.
- Кто знает, наверно бы случилось. Тут нельзя так судить, тут и без
того было готово... Правда, этот Стебельков иногда...
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять
уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело.
Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы
выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на
постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без
намерения спать - и вдруг заснул, даже не помню, как и случило